Виктор Гофман - Любовь к далекой: поэзия, проза, письма, воспоминания

Пойду к тому, который слышит,
Хотя придавленный в борьбе, –
Который так же трудно дышит,
Сын города! пойду к тебе!

Ты весь какой-то бледнолицый,
Учуявший тяжелый груз…
тоже быть мечтаешь птицей,
И с солнцем празднуешь союз!

Но ты уж понял всю победность
Окаменелых этих стен.
И оттого в тебе и бледность,
И ненасытность перемен.

Твои усталые беседы –
Бессильно-мертвенный полет.
Но в них тревожно светят бреды
Предвосхищаемых высот.

Ты обессилен и недужен
В превозмоганьях и борьбе.
И оттого-то ты мне нужен.
Сын города! пойду к тебе!

Мы бродили долго. Мы далеко ушли.
Я дышал испуганно. Мне счастие приснилось.
На груди зеленой загрезившей земли
Маленькое счастье робко распустилось.

Ты просила ветку на память оторвать.
Ты весну любила. Весна едва возникла.
Не хотелось двигаться, хотелось лишь дышать.
Ты ко мне сближающе, ласково приникла.

На тебя смотрел я, не отрывая глаз.
Забывал я город и весь полдневный опыт.
Меж кустов темнеющих, толпившихся вкруг нас,
Пробирался шепот. Пробирался шепот.

Сторож оглянулся. Сторож проходил.
Проходили тучки лиловой вереницей.
Ты просила ветку, я ветку отломил.
Месяц выдвигался, большой и круглолицый.

Ветка вся зеленая, она была в дожде.
Вся дождем забрызгана, липовая ветка.
Тихо все покоилось, не двигалось нигде.
Только ты дышала медленно и редко.

Кто-то резко крикнул. Залился свисток.
Где-нибудь сбежались, затолпились люди.
Тихо озарился матовый восток
В вечно неизменном, непонятном чуде.

Кто-нибудь, кого-нибудь теперь убил ножом.
Он любил мучительно, мучительно и нежно.
Любят и встречаются, чтобы убить потом.
Это искупление. Это неизбежно.

Кровью вся залитая, она теперь лежит.
Грудь ее раскрытая. Разорван узкий ворот.
В воздухе предутреннем резок стук копыт.
Петухи запели. Пробудился город.

Стал восток весь ласковый, как ты, моя любовь,
Ты, которой предан я, беспомощно, безумно.
Снилась мне сегодня разбрызганная кровь,
И толпа сдвигалась, встревоженно и шумно.

Ты, что захватила, взяла всю жизнь мою,
Ты смотришь вдумчиво, загадочно и нежно,
Понял я сегодня, что я тебя убью.
Это искупление. Это неизбежно.

Сторож оглянулся. Сторож проходил.
В эту ночь весеннюю я снова был несмелым.
Ветку ты просила. Я ветку отломил,
Янтарем залитую, сверкающим и белым.

Кто-то этой ночью смелее был, чем я,
Кто-то разрешивший, убивший все вопросы.
Утро засияло. Сверкнули острия.
Заблестели овна. Заблестели росы.

В эту ночь весеннюю тебя я не убил.
В эту ночь весеннюю я был опять несмелый.
В эту ночь весеннюю тебя я так любил,
Сладко-обессиленный, душно-онемелый.

О, встречные тени на улице людной.
Вас создал чадящий, удушливый газ.
Ужель и на солнечном свете вам трудно?
Усталы и скудны улыбки у вас.

О, встречные люди на улице шумной,
Зловеще-угрюмый, тревожный поток,
Вы — отблески Смерти властительно-чумной,
С багровым затеком расплывшихся щек.

Куда вы спешите? Чего вы хотите?
Уйдите! Уйдите! Я вас не хочу!
Ужель вы спешите на радость открытий,
На радость открытий навстречу лучу?

Здесь солнце в лучах многозвонных и алых. –
Не надо усталых! Идите домой!
Идите, сидите в зловонных подвалах,
Заботливо скрытые ласковой тьмой..

Кружатся, теснятся, бегут вереницей,
Удушливой грудой, как будто во сне.
Стеклянные взоры и странные лица,
И всюду, повсюду и прямо ко мне!

Испуганно-бледные, грязные дети,
И чахлые юноши с блеском угрей,
И девы с грудями, как старые плети.
Не эти! Не эти! Уйдите, скорей!

Идите, сидите в зловонных подвалах.
Не надо усталых в поту и крови!
Здесь солнце в лучах многозвонных и алых!
Здесь праздник влюбленных, здесь праздник любви!

О, где же все те, кто и счастлив и молод?
Грохочущий Город, куда ты их скрыл?
Ведь этих пришиб чей-то каменный молот,
Ведь это все выходцы чумных могил!

И Солнце закрылось, и Солнце стыдится,
И с Месяцем скорбный ведет разговор.
И Городу снится, и Городу снится
Его торжество и последний позор…

И Месяц выходит, глядит бледнолицый.
Гудит и грохочет угрюмый поток. —
Стеклянные взоры, туманные лица
С багровым затеком расплывшихся щек!

Первый лед и неверный и хрупкий.
Он хрустит под ногами и гнется.
Приподнявши шуршащие юбки,
Она мимо идет… не смеется.

Ее волосы стянуты сеткой
Под кокетливо-скромною шляпкой.
На плечах пуховая горжетка
С чьей-то мягкой, ласкающей лапкой.

Ненавистный мороз! Проклинаю!
Это ты меня сделал несмелым.
Она робкая вся и больная
С этим маленьким, зябнущим телом.

Как в бреду я иду вслед за нею,
Обольщенная тень незнакомки.
И мне холодно. Я цепенею.
И хрустят ледяные обломки.

Скоро я, истомленный, ослабну,
Упаду на обмерзлые камни.
О, как холодно. О, как я зябну.
Как мучительно ты далека мне.

Нам встречаются гордые дамы,
Фонари и окон вереницы…
О, как лгут эти светлые рамы,
Обнаженные словно блудницы.

О, как лгут эти яркие стекла,
Опьяненные роскошью жизни.
Все погибло давно. Все поблекло,
Мы на страшной, торжественной тризне.

Этот город сгорел и разрушен.
Нераскопанный пепел дымится.
Льдистый воздух как стрелы бездушен,
Льдистый ветер свистит и клубится.

Нет меня, кто устал и печален,
Нет тебя в серебристой одежде.
В этом хаосе черных развалин
Мы лишь призраки бывшего прежде.

Где же люди? Как коршуны люди,
Поднялись, полюбили уступы.
Здесь же, в этой дымящейся груде
Лишь одни обгорелые трупы.

Только ветер свистящий и льдистый,
Завывающий, злобный, безумный. –
Только лед, только лед серебристый,
Только пепел заразный и чумный.

XII. ВЕЧЕР

Вечер. Вечер. Не надо рыданий.
Город спит. Остывает гранит.
Над опаловой тканью закатных мерцаний
Опускается облачный щит.

Я искал вдохновений, славословящий муки,
Я хотел быть наперсником грёз.
Опускаются ветви, как скорбные руки,
Зеленеющих, тонких берез.

Не горят, не сверкают кресты колоколен,
Точно мертвые — спят наверху.
Мне не надо бороться. Я болен, я болен,
Обрученный и верный греху.

Вечер. Вечер. Сгущаются тени
И шагают, и стынут во мгле. —
Час блаженного мира и кротких успений
На шумящей и скорбной Земле.

И не надо блаженства, не надо рыданий.
Город спит. Остывает гранит.
Над опаловой тканью закатных мерцаний
Опускается облачный щит.