Аркадий Столыпин - Дневники 1919-1920 годов
Крепость нашу уже давно сдали в архив. Против современной артиллерии и теперешнего способа ведения войны она уже никуда не годится, но в своё время это была грозная сила. Сколько денег было потрачено на неё в своё время! Входят в неё через несколько ворот: Морские, Южные, Северные и Старо-Карантинские. На каждых имеется караул от нашего полка, так как кроме нас в крепости войсковых частей не имеется. Вся крепость состоит из бесконечного числа самых разнообразных фортов, эскарпов [17], контрэскарпов, лютетов [18] галерей, ходов сообщений, батарей, укрытий и других страшных и воинственных сооружений.
Впрочем, все эти сооружения теперь имеют какой-то особый добродушный и мирный вид: такой отпечаток бывает у старых отставных вояк. По валам и рвам бегают, озабоченно разыскивая себе пропитание, куры; в укрытиях, куда стекает влага и потому растёт особенно пышная трава, пасутся лошади и коровы. На грозных 9-дюймовых орудиях, когда-то сеявших (а может быть, и нет – чёрт их там знает) смерть, весело и задорно чирикают воробьи, а кругом, воркуя и ухаживая с остервенением друг за другом, гуляют по бетонным площадкам голуби.
Вся земля на площади крепости изрыта и ископана. Там, где было ровное место, появились огромные впадины и целые искусственные долины; там, где были холмы, так или иначе «неуместные», они исчезли и появились там, где раньше их не было. Самый грозный форт – форт, обращённый к суше в сторону деревни Старый Карантин – называется «Форт Тотлебен» в честь его строителя, знаменитого генерала Тотлебена. Он, самый высокий из фортов, окружён всевозможными редутами и изрыт колоссальными подземными казематами.
Против Таманского перешейка обращена так называемая 17-орудийная батарея, составленная из пушек крупного калибра. Чтобы неприятельский флот был принуждён проходить под огнём крепостной артиллерии, Таманская коса была в своё время искусственно продолжена в море и удлинена. Все склоны валов и редутов теперь густо покрыты зелёной густой травой, и издали трудно угадать, что имеешь перед глазами грозную крепость.
В своё время всё было прекрасно оборудовано и устроено. Да и теперь имеются радиотелеграфная, телефонная и электрическая станции, бани, лазарет и другие учреждения. Офицерские флигеля, помещения для людей, церковь и собрание прекрасно устроены.
Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.
Жизнь наша в крепости течёт однообразно и тихо: ловля бычков, утренние занятия с драгунами, стрельба в цель, изредка поездки в город. А вечером, когда ясная и спокойная луна величаво совершает свой путь и гладкое, как зеркало, море чернеет, как бездна, мы выходим и просиживаем до поздней ночи.
Как прекрасны это крымские ночи! Сирень покрыта гроздьями душистых цветов. От их тяжести гибкие ветви томно сгибаются, словно в сладостном изнеможении. Тепло, и душно, и полно разных ароматов. В такие ночи, ночи влюблённых, думается о прошлом, вспоминаются забытые поцелуи и слова, и другие такие же ночи, когда та же величавая луна тихо свершала свой путь и роняла в чёрную воду тяжёлые серебряные слёзы, и так же сгибались ветви сирени до самой земли, не в силах преодолеть дремотных чар южной ночи. Хорошо и спокойно.
Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.
В то время как я был ещё в Багерове с взводом, в области Старо-Карантинских каменоломен произошёл маленький бой. Трудно было разобрать, в чём именно было дело: кто-то в кого-то стрелял, кто-то от кого-то удирал, и в результате наш конный взвод (единственный в полку) под командой Б. Абашидзе напоролся на «товарищей», был обстрелян, и взводный Воронков попал в плен к «товарищам». «Товарищи» утащили его в свои норы, и всё, казалось, на том и кончилось. Но Воронков был парень не промах: старый драгун, бывший наездником 5-го эскадрона в полку, он стал задумывать бегство. Первые минуты его плена были трагичны. Его хотели расстрелять (увидев погоны подпрапорщика), затем посадили в совершенно тёмный тупик. Так просидел он с другими пленниками в сырой гнилой тьме, получая сухой хлеб и вонючую воду. Потом его заставили выполнять всевозможную чёрную работу: копать, вывозить лошадиный навоз из подземных конюшен, где томилось в бездействии около 25-ти лошадей, чистить людские помещения и т.д.
Он работал старательно, присматривался и запоминал. Постепенно он изучил расположение ходов, наизусть знал, где находятся часовые, штабы, канцелярии и прочие учреждения и, что лучше, вошёл в полное доверие к «товарищам». Через неделю приблизительно ввиду его распорядительности и ума он был назначен взводным и получил полную свободу. Им стали пользоваться как орудием пропаганды и заставили написать несколько писем в эскадрон, в которых он убеждал наших переходить в каменоломни и перебить офицеров.
Письма эти дошли, были прочтены, обсуждены и… об них Львову никто не доложил. Не доложили, во-первых, из боязни, во-вторых, по личным соображениям. Всё это пустяки: что люди сомневаются в нашей победе – это я знал; что они из трусости не выдадут изменников – это я тоже знал. Но что Янченко, краса и гордость эскадрона, любимец Б. Абашидзе, строгий взводный, лихой солдат типа нижегородцев старого полка, запевала, балагур, ничего общего с типом «товарища» не имеющий, чтобы, повторяю, Янченко изменил – этого ни я, ни кто-либо из офицеров не мог предположить. А он не только изменил, собираясь бежать, но даже был главным оратором, организатором переговоров и главарём предполагаемого восстания!!!
Когда мы узнали, что Янченко, пронюхав о двойной игре Воронкова и его бегстве, перебежал в Карантин, – мы только молча посмотрели друг на друга и беспомощно развели руками. Уж ежели он выкинул такой номер, то на кого же надеяться? Ведь так и друг другу в будущем доверять нельзя! Возьмёт Львов да и передастся «товарищам»; или Маклаков окажется отъявленным коммунистом и организатором подпольной борьбы! Всё теперь возможно, и нет таких невероятных и нелепых предположений, которые не имели бы шансов осуществиться.
Ужас, сплошной ужас! Но бороться надо. Без борьбы мы не сдадимся, и как беспомощных детей нас не перевяжут… Нет, этому не бывать!
Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.
У дверей и окон пустой и пыльной комнаты стоят на часах гимназисты местной команды с винтовками в руках. Кроме стола и стула, на котором сидит князь Львов, нет никакой другой мебели. В комнате напряжённое молчание. Львов мрачно попыхивает своей неразлучной трубкой, и в его глазах порой такое выражение непреклонной решимости и жестокости, что делается жутко. Рядом с ним стоят штабс-ротмистр Лухава, Фиркс, Люфт и корнет Попов. В руках у них арапники и нагайки, толстые, узловатые и крепкие.
