Феликс Кандель - Врата исхода нашего (девять страниц истории)
«Во время его выступления раздался крик на весь зал: «Жидовская морда!» Это кричал коммунист Н. К. Небылов…»
Потом я подал документы.
Я подал все документы, которые требовались, чтобы не осталось никаких сомнений относительно моего намерения.
Сброшена маска. Выявлено нутро. Тайное стало явным.
И ко мне сразу пошли люди.
Их было много. Иногда по три на день.
Они садились в кресло, глядели на меня с диковинным изумлением, жадно вытягивали подробности.
(«Ой, — сказала одна еврейка, — надо, чтобы мой Додик на вас поглядел. Ему будет интересно».)
Одни приходили, чтобы уговорить меня остаться. Другие — чтобы я их уговорил поехать.
И каждый из них непременно спрашивал:
— Почему ты едешь? Ну, почему? Тебя обидели? Тебя ущемили? Такая квартира! Такая работа! Такие возможности! Ну, почему ты едешь?..
Сначала я пробовал объяснять. Годами выношенное убеждение распадалось на мелкие причины и неубедительные доводы, каждый из которых не заслуживал ни малейшего внимания. Выходило пошло, глупо и вульгарно. Гости уходили неудовлетворенные, я оставался расстроенным.
Тогда я перестал объяснять. Я отвечал на вопрос и отвечаю до сих пор примерно так:
— Каждый живет свою собственную жизнь. Со своим окружением, со своими мыслями, со своим отношением к миру. Одни приходят к моему решению, другие — нет. И не надо убеждать. Не надо отговаривать. Пусть каждый решает за себя.
Вы едете? Счастливого пути! Вы остаетесь? Будьте здоровы!
«С этого дня мы в пути. Пусть же этот путь не будет слишком долгим! Пусть наши дети не растут на чемоданах…»
Итак, я подал документы. Я подал все документы, которые требовались, и сразу оказался без работы.
Меня отлучили от редакций, издательств и киностудий.
Мою книгу вернули из типографии.
Мою фамилию вырезали из титров моих фильмов.
Расторгли договора.
Вернули рукописи.
Запретили к исполнению.
Кто это сделал?
Мои редакторы. Лучшие мои друзья. Старинные, многолетние приятели.
Везде сидели и до сих пор сидят люди, которые, — смею надеяться, — любят меня и которые, — будь их воля, — продолжали бы со мной сотрудничать. Но им велели — и они это сделали.
Теперь я не могу заходить по памятным мне адресам. Я не могу звонить по известным наизусть телефонам. Я не хочу их подводить. Не имею право насиловать их совесть.
Ведь от них ничего не зависит!
Они все были разные, по-разному проявляли свое отношение ко мне, ссорились со мной и мирились, соглашались и спорили, обижались и защищали от начальства, но я уверен, что ни один из них по своему желанию не лишил бы меня работы.
Ни один!
Все делается их руками, но не их сердцем.
И я не вправе на них обижаться. Не вправе требовать невозможного.
Потому что и сам вряд ли способен на такое…
Конечно, чужая душа — потемки.
Есть, конечно, люди, что злорадствуют потихоньку по поводу моего положения, хихикают и потирают от удовольствия потные, завистливые ручонки.
Но — потихоньку…
Вслух они себя не проявляют. Атмосфера не та. Не тот пока климат.
Одно дело, написать в газете или выступить на собрании. Тут все поймут однозначно: человек подневольный, человека обязали. Другое дело — сказать вслух, в компании.
Не каждый рискнет.
И не в каждой компании…
Конечно, есть и такие, что злорадствуют, и, наверно, в предостаточном количестве, но сколько зато оказалось знакомых и совсем незнакомых, что звонили мне, писали, заходили домой, предлагая свою помощь и свои деньги, время свое и сочувствие.
Я благодарен им всем за явную и тайную поддержку.
Я сохраню в себе вечную к ним признательность.
Сколько у меня оказалось друзей: я и не подозревал!
Может быть, ради одного этого стоило подать заявление о выезде…
«Нет страны, приютившей евреев, которую не отблагодарили они трудом своим. Что же получали евреи взамен? Если все жили сносно, евреи в страхе ждали других времен. И если всем становилось плохо, евреи знали: пришел их смертный час, и тогда прятались или убегали из страны. И кто бежал, начинал все сначала. И кто не мог бежать, погибал. А кто хорошо прятался, дожидался других времен…»
«И пусть без приюта брели они по земле — у Бога всем нашлось место. И пусть их прах развеян по миру, память о них жива. В наших жилах — их кровь, слезы наши — их слезы…»
«Стариков я еще понимаю. Но есть среди вас молодые, которые, дескать, хотят ехать на родину, изучать свой древний язык. Родина? А вы ее видели? Да вам так нужен древнееврейский язык, как мне лунное затмение. Это все философия. Я жил с евреями и знаю, что это все чепуха…»
Н. А. Щелоков, министр внутренних дел СССР.«Я этого решения не понимаю. Надо направить вас на обследование в психиатрический диспансер…»
Психиатр Семенова.Через пять месяцев ожиданий я получил, наконец, отказ.
Мой выезд, сказал мужчина в милицейской форме, «противоречит государственным интересам».
Должен признаться: я скромный человек. Я никогда не преувеличиваю свои заслуги. Но тут я почувствовал прилив гордости.
Если мой выезд противоречит государственным интересам, значит я чего-то стою. Я очень важен и нужен. Без меня тут не обойтись. Государственные интересы пострадают, если я покину эту страну и перееду в другую.
«Вот, — сказал я себе, — а ты еще обижался на них, называл неблагодарными. Вот же, вот тебя оценили! Тебя отметили. Твой выезд противоречит государственным интересам. Это и есть признание твоих заслуг».
— Если я так нужен, — спросил я человека в милицейской форме, — то почему тогда мне не дают работать по специальности?
— По вопросам трудоустройства, — бодро ответил он, — обращайтесь в районные бюро. Следующий!
И начались годы отказа…
Годы отказа — это странные, чем-то даже нереальные годы, будто попадаешь ты в заколдованное время, в заколдованное место. Почему-то перестают приходить письма. Почему-то замолкает навсегда твой телефон. Почему-то хорошо знакомые люди перестают с тобой здороваться или делают это через силу. Почему-то милиция приглядывается к тебе. Почему-то ты, математик, работаешь лифтером. Почему-то ты, физик, таскаешь лотки с хлебом в булочной. Почему-то ты, учитель, ходишь с гаечным ключом по бойлерной.
Заколдованное время… Заколдованное место…
Прошлое у меня отняли: меня не было в прошлом. Будущее мне не давали: у меня не было будущего. И настоящее мое было не настоящим…
