Туре Гамсун - Спустя вечность
Случалось, отец заменял маму, когда я не справлялся с уроками, — то есть с письмом и чтением. С самого начала мне было трудно различать буквы b и d. Что же касается арифметики, это он полностью предоставил маме. В цифрах он был не силен, конечно, он знал четыре арифметических действия, но вообще цифр не любил. Однажды, когда у меня возникли трудности с приготовлением домашнего задания, он сказал:
— Александр фон Гумбольдт был настолько учен, что в конце концов забыл таблицу умножения.
Это меня изрядно утешило, хотя кто такой был этот Александр фон Гумбольдт?
В те дни, вскоре после конца первой мировой войны, газеты пестрели крупными заголовками, и по разговорам моих родителей я понял, что Германия потерпела поражение. Но они говорили и о других странах, и я спросил:
— А во Франции тоже идет война?
— Нет, — ответила мама, — на этот раз победила Франция.
Спустя несколько лет. На стене в детской отец повесил огромную новую карту Европы. Я был уже большой, знал много стран и как они называются, к тому же я собирал марки. Отец показал мне на карте новые границы, и я помню его неподдельное удивление при виде того, какой большой стала Польша. Вообще, новый вид старого мира, каким он стал после войны, его мало радовал. В детстве мы с братом часто слышали о том, какой близорукой была политика союзников в отношении побежденной Германии. И тут, безусловно, он заложил фундамент тех воззрений, которые мы с братом сохранили на долгие годы. Мы были детьми, и, разумеется, не имели никакого желания их менять. Уже тогда отцу явно было необходимо, чтобы семья придерживалась одного мнения. Может быть, он предвидел, что его ждет в будущем, он по натуре был боец и всегда отстаивал свою точку зрения, которую не менял уже всю жизнь.
По вечерам мы все собирались в детской за длинным столом, стоявшим посередине комнаты. Можно было сидеть со всех четырех сторон. Отец любил играть в карты, и, думаю, с нами он играл и ради собственного удовольствия. Ставка у нас была одно эре.
В детстве у нас было много таких вечеров, полных веселой болтовни, когда за окном уже наступала тьма. Отец всегда сам вел счет. На листке бумаги он чертил три вертикальные линии и в получившихся графах записывал, кто сколько эре выиграл. Наверху, над своей колонкой он писал Ego. Нам он объяснил, что это означает «Я». Лапидарное объяснение ко всей его жизни и творчеству, подумал я, когда однажды, много лет спустя, прочитал подзаголовок к биографии Гамсуна — Das unbändige Ich — «Неукротимый Я», написанной Карлом Морбургером в 1910 году.
Но за карточным столом о неукротимости не было и речи. Здесь царила мирная и непринужденная атмосфера, которую умел создавать для нас, детей, только он. И никто из нас, сидевших за этим длинным солидным столом с ящиками, с отметинами, полученными за долгую службу, и не предполагал, что через тридцать лет этот стол будет его почти единственным прибежищем. Здесь он сидел в полном одиночестве, глухой, полуслепой, и раскладывал пасьянсы — обычно «Дипломат», для которого требовалось две карточные колоды. Потом он уже не справлялся с таким множеством карт и перешел на «Семерку», а потом не мог осилить даже и этого.
Но будущее было еще очень далеко. Мы играли, делая ставки в одно эре, за длинным коричневым, отполированным нашими локтями столом. В 1945 году Управление по компенсации оценило этот стол в сто пятьдесят крон — больше он в то время и не стоил, по крайней мере, для них. А может, они проявили великодушие и поставили наименьшую из возможных сумм.
Да, мы играли в карты, рисовали, развлекались и делали уроки за этим старым любимым столом, а когда ложились спать, начиналось самое приятное, то, чего мы ждали весь день, — отец читал нам вслух. Они с мамой читали по очереди, но чаще — он. Сказки Асбьёрнсона и Му он читал по старинному изданию, вышедшему еще до того, как Молтке Му{15} и другие присвоили себе право исправлять их язык и изменять целые фразы. Мы слушали и не могли наслушаться этих удивительных исконно норвежских сказок, которые для меня были первой встречей с искусством повествования. Каждый раз мы находили в них что-то новое, и если какая-нибудь сказка казалась отцу слишком длинной и он начинал листать книгу, чтобы посмотреть, далеко ли еще до конца, мы умоляли его продолжать чтение.
Но, конечно, он читал нам не только сказки. Он покупал множество новых детских книг, может быть, они были и «старомодные», но поскольку я все-таки представитель старого времени, эти книги мне нравятся больше, чем то, что предлагают детям в наши дни — отражения случайных отрезков времени и поток глупейших комиксов. Он читал нам книги для мальчиков Габриеля Скотта{16}, которые веселили нас так же, как в свое время веселили его самого, и попросил меня как самого старшего написать Габриелю Скотту и поблагодарить его за эти книги. Читали мы пресмешные истории о жителях Молбо (Южная Ютландия), искрящиеся фантазией рассказы барона Мюнхаузена, басни Эзопа, которые отец сам объяснял нам, «Тилля Уленшпигеля» и бесконечное множество других книг. А вот Андерсена отец не любил. Когда Улаф Гулбранссон прислал ему избранные сказки Андерсена на немецком языке, проиллюстрированные его тончайшим пером, отец поблагодарил его за чудесную книгу, но добавил, что сказки Андерсена слишком литературны для детей. В них не хватает юмора, а детям юмор необходим. Ничто не радовало его так, как детское ликование и смех.
Когда наступило время не только нас развлекать, мама сама взялась за перо. Она писала рассказы о детях и взрослых, живших в маленьком селении в Эстердалене, ее родных краях. Мы, ее собственные дети, стали прообразами ее героев, но когда она читала нам свою еще совсем теплую рукопись, не скажу, чтобы это сходство особенно нас радовало — к тому же это была не книга, а просто стопка бумаги. Точное, но, может, немного идеализированное описание собственных детей не находило у нас достойного отклика. Лишь спустя какое-то время, когда книги о детях из Лангерюда{17} вышли в свет и постепенно стали пользоваться успехом и в Норвегии и за ее пределами, и мы уже не чувствовали, что выставлены напоказ перед всем миром, мы смогли наслаждаться ее великолепным чтением. Актриса не умерла в маме, но мама гармонично настроилась на простую женщину, которой теперь стала, в ней не осталось ничего от того самонадеянного пафоса, которым часто страдают актрисы, выступающие с сольным чтением.
Мама не меньше, чем отец, старалась, чтобы эти вечера в детской оставили по себе долгую и добрую память. Она выросла в христианской религиозной среде, впоследствии она отказалась от пиетической строгости, которой особенно отличалась ее мать. Хотя, воспитывая нас, она пользовалась методами нашей бабушки. В глубине души она была предана Богу, хотя и сомневалась в силе веры, когда сталкивалась с ее бессилием:
