Эммануил Казакевич - Дом на площади
Мещерский был рассеян и чем-то озабочен. Впрочем, это не помешало ему заметить, то, что и Чохов выглядит грустным и озабоченным.
- Что-то вы скучный, - сказал Мещерский, внимательно взглянув на Чохова.
- Да, - сознался Чохов и, заметив в глазах Мещерского сочувствие, объяснил напрямик: - Боюсь, что меня демобилизуют.
Мещерский усмехнулся:
- А я скучный потому, что боюсь, что меня не демобилизуют.
Оба невесело рассмеялись и вместе вошли в дом. Тут им неожиданно велели не отлучаться. Полчаса спустя Чохова вызвали в комиссию.
Ему стоило немалого труда скрыть свой страх - самый настоящий страх, может быть, впервые в жизни испытанный Чоховым. В большой комнате сидели за столом четыре полковника, из которых один был начальник отдела кадров. На столе стояли стаканы с чаем и лежала гора папок с личными делами. В этих личных делах в течение лет накапливались данные обо всех офицерах, и эти папки незримо следовали за ними, как постоянная тень, во все города, деревни, воинские части, в резерв и в запас.
Чохов представился и замер посреди комнаты. Полковник, сидевший посредине стола, предложил ему сесть, но он не сел, так как был слишком взволнован и подавлен и короткое приглашение полковника не дошло до него. Полковник же рассматривал что-то в одной из папок. Наконец он поднял на Чохова глаза, потом снова опустил их к бумагам, усмехнулся, показал что-то сидевшему рядом полковнику и коротко засмеялся.
"Все", - подумал Чохов.
В этот момент в комнату вошел Хлябин. Он бросил быстрый взгляд на Чохова, наклонился к начальнику отдела кадров, что-то зашептал ему, потом положил на стол еще несколько папок и, снова бросив взгляд на Чохова, вышел.
"Все", - подумал Чохов, с трудом сдерживая судорогу на лице.
Члены комиссии о чем-то вполголоса поговорили, затем председательствующий опять поднял глаза на Чохова и сказал:
- Садитесь.
Чохов сел на краешек стула. Полковник потянулся, отпил из стакана чаю и сказал:
- У нас есть мнение назначить вас командиром стрелковой роты здесь, в Потсдаме. У вас нет возражений?
- Нет, - сказал Чохов.
- Как вы сами понимаете, - продолжал полковник, позевывая, - работа командира стрелковой роты в мирное время во многом отличается от той же работы в военное время. Храбрость в нынешние времена - дело неплохое, но второстепенное. Главное сейчас - умение воспитывать бойца, умение обучать его всему тому, что солдат должен знать, в том числе, конечно, следует воспитывать в нем храбрость. Строевая подготовка теперь приобретает особое значение потому, что внешний вид армии в мирное время играет особо важную роль. Вам это ясно?
- Да, - сказал Чохов.
Он слушал все, что ему говорили, и не верил в свое счастье. Ему казалось странным, что полковник говорит таким спокойным голосом, вовсе, по-видимому, не подозревая, что за буря клокочет в душе у Чохова и что Чохов готов подойти к нему, обнять его, готов даже заплакать от радости, от сознания своей неразрывной связанности с ним, этим полковником, и со всей армией.
Уже выходя из комнаты, Чохов вспомнил про Хлябина и Воробейцева, и это воспоминание наполнило его еще большим блаженством. Бессилие Хлябина и Воробейцева решить чью-либо судьбу вернуло ему душевное равновесие, очистило от угнетавших его сомнений, с которыми ему трудно было бы жить на свете.
Он протискался сквозь толпу офицеров и вдруг подумал о Мещерском. В этот момент ему показалось просто ненормальным стремление Мещерского уйти из армии - из такой армии! Но он теперь хотел, чтобы все были счастливы, и потому мысленно пожелал Мещерскому добиться своего.
Он решил дождаться Мещерского и остановился неподалеку от дома. Вскоре Мещерский окликнул его. Они пошли друг другу навстречу.
- Сразу видно, что у вас все в порядке! - воскликнул Мещерский. Поздравляю! Поздравьте и вы меня - у меня тоже все в порядке!
Они молча пожали друг другу руки. Торжественное настроение вдруг овладело обоими - оба стояли на пороге новой жизни.
- Запишите мой адрес, - сказал наконец Мещерский и с милой важностью, немножко волнуясь, продиктовал: - Москва, девять, проезд Художественного театра... Давайте пообещаем писать друг другу. Мы мало встречались, но я вас очень полюбил.
- Понятно, - невпопад сказал Чохов, густо покраснев. Он не привык к душевным излияниям.
VI
Отмеченное Чоховым и непонятное ему оживленное движение войск с востока на запад по германским дорогам со стороны казалось чем-то похожим на внезапный завершающий всплеск небольшой волны спустя некоторое время после удара большого вала. На самом деле оно имело свой смысл.
Дело в том, что 1 июля 1945 года английские и американские войска, стоявшие по западному берегу Эльбы и Мульды, начали, во исполнение одного из тайных решений трех держав в Ялте, отход к западным границам провинций Мекленбург, Саксонии-Ангальт и Тюрингии; советские же войска начали занимать освобождаемую союзниками территорию.
Впереди катили передовые отряды на машинах. Солдаты были отлично настроены: приятно двигаться вперед после двух месяцев непривычной стоянки на одном месте. К тому же движение на запад без боев, без риска быть убитым на любом повороте дороги доставляло им вполне понятное удовольствие - это чем-то походило на экскурсию по незнакомой и потому интересной земле. Солдаты ехали да похваливали дипломатию, позволяющую занимать города без боя.
Но как только передовые отряды перешли отмененную ныне демаркационную линию, переправившись через водную преграду, солдаты обратили внимание на то, что городишки и селения выглядят пустынными, как бы покинутыми, хотя население, несомненно, никуда не уходило: грядки огородов были усыпаны уже созревшими овощами; сады - полны созревающих плодов; во дворах лежали лопаты, тяпки и другой инструмент, и его вид говорил о том, что им пользовались вот только что, буквально полчаса тому назад; во дворах гуляли куры, гуси и утки. Но людей не было. Нигде не было видно ни души.
Солдаты удивились этому. Они отвыкли от страха перед ними со стороны местного населения - страха, который существовал и в первое время имел основания. В той части Германии, где солдаты стояли раньше, в отношениях между ними и немцами наметился серьезный и знаменательный поворот. И дело тут было не только в директивах и приказах Советского командования и Советской Администрации. Дело было в живом общении с населением, ибо хотя такое общение запрещалось, во всяком случае не поощрялось, но оно существовало. Элементарное чувство справедливости заставило солдат понять, что нельзя отнести вину за страшные злодеяния на счет всех этих мужчин, женщин и детей, составляющих народ Германии. Что касается немцев, то они почти сразу поняли, что наша армия с гражданами не воюет, напротив, готова отнестись к ним дружественно, причем нередко склонна даже к мягкости, не всегда ими заслуженной.
