Владимир Зворыкин Зворыкин - Мемуары изобретателя телевидения
Ситуация была весьма щекотливой: ведь я уже числился в списке выпускников. Заведующий учебной частью предложил мне немедленно отправиться на квартиру к преподавателю богословия и узнать, не согласится ли он поставить зачёт условно. Именно так я и поступил. Сперва преподаватель категорически отказался: он был уязвлён тем, что я забыл о существовании такого важного предмета. Но потом, узнав, что я читал и Канта, и другие книги по философии религии из обязательного списка, всё-таки сделал в табеле необходимый росчерк. Я обещал прийти к нему на экзамен через несколько дней.
С тех пор на протяжении многих лет я часто просыпался посреди ночи от повторяющегося кошмара: во время торжественной выпускной церемонии я поднимаюсь на подиум для получения диплома, а мне его не дают. Тем, кто заканчивал институт с хорошими результатами, предлагалось продолжить образование за границей. Но я рассматривал и другие возможности: остаться в Петербурге и работать в лаборатории Розинга (чего мне очень хотелось) или, как настаивал отец, вернуться в Муром и возглавить одно из его предприятий (чего мне не хотелось категорически). Не без труда нашли компромисс: отец согласился отпустить меня на один год за границу при условии, что потом я буду работать в Муроме. (Согласился ещё и потому, что незадолго до окончания института я получил травму шеи, неудачно спрыгнув со снаряда в спортивном зале. Врачи советовали проконсультироваться у зарубежных специалистов.)
Оставалось выбрать аспирантуру. С точки зрения инженерной науки наиболее престижными считались немецкие и английские школы. Однако по рекомендации профессора Розинга я решил ехать во французский Коллеж де Франс в лабораторию профессора Поля Ланжевена[11], которого Розинг лично знал и работами которого восхищался.
Навестив в Муроме родителей, я отправился в Париж. Благодаря рекомендательному письму Розинга профессор Ланжевен с самого начала отнёсся ко мне с большой симпатией, охотно зачислил в свою лабораторию, отвёл отдельную комнату и предложил решить сразу несколько научных задач. Первая заключалась в том, чтобы повторить опыт профессора Макса фон Лауэ по дифракции рентгеновских лучей кристаллами (описание этого опыта только недавно появилось в печати[12]). Я впервые слышал о рентгеновском излучении и ничего не знал об экспериментах фон Лауэ. Впрочем, тогда вряд ли кто-нибудь в полной мере осознавал важность сделанного им открытия.
Профессор Ланжевен – человек редких душевных качеств, выдающийся физик, незаслуженно обойдённый Нобелевским комитетом, – обладал удивительным даром притягивать к себе ярких и талантливых людей. Многие физики, работавшие у него в лаборатории, со временем стали выдающимися учёными. Достаточно назвать лауреатов Нобелевской премии де Бройля[13] и Перрена[14], а также Хольвека[15]. По средам все сотрудники лаборатории собирались в уютной гостиной профессора Ланжевена, пили чай и обсуждали последние новости из области физики, которая тогда стремительно развивалась. Ланжевен всегда объяснял смысл новых достижений.
По установившейся в Коллеж де Франс года «за работу по дискретной природе материи и в особенности за открытие седиментационного равновесия». практике, научного руководителя у меня не было, и до всего приходилось доходить самому. Несмотря на это, к концу первого года я сумел сконструировать необходимое оборудование и воспроизвести рентгеновскую дифракционную картину от различных кристаллов, по чёткости ничуть не уступавшую той, что давали лучшие приборы того времени. Мне было ясно, что это открывает новые возможности для изучения кристаллических структур, и я горел желанием усовершенствовать свою установку. Увы, Коллеж де Франс отказался выделить средства на покупку необходимой аппаратуры и счёл дальнейшие разработки нецелесообразными. Дело закончилось научной статьёй, в которой я дал подробное описание своим опытам.
Рентгеновское оборудование той поры было достаточно мощным и не имело защитного экрана. Однако каким-то чудом мне удалось избежать печальной участи многих операторов ранних рентгеновских машин, получивших большую дозу облучения и умерших от рака. Электроды периодически требовалось протирать спиртом, который всегда подозрительно быстро испарялся из открытой бутыли. Когда я сказал об этом одному из лаборантов, он посоветовал держать бутыль под замком, ибо сторож, охранявший здание по ночам, славился тем, что пил спирт даже из стеклянных контейнеров с заспиртованными особями.
Однажды в лабораторию зашли две студентки из России. Оказалось, что одной из них под кожу в районе запястья попала игла, но врач не может определить её местоположение. Требовался рентгеновский снимок. (В ту пору рентгеновские аппараты стояли только в крупных госпиталях. Рядовые врачи не имели к ним доступа.) Моя установка не годилась для этой цели, но я кое-что подкорректировал и сумел сделать достаточно чёткий снимок, позволивший врачу увидеть и удалить иглу. Так я впервые столкнулся с медицинской электроникой. В 1912 году началась передача радиосигналов точного времени с Эйфелевой башни[16]. Я собрал и установил приёмник сначала в лаборатории, а потом и у себя в комнате, пробуя разные типы детекторов. Это был мой первый опыт работы с эфиром, которым я потом буду много заниматься.
Тогда же я впервые почувствовал, что мне недостаёт знаний в области теоретической физики и что без них вряд ли сумею преуспеть в науке. Вести систематические занятия в расслабленной атмосфере Коллеж де Франс было крайне затруднительно, поэтому я решил переехать в Германию, где к аспирантам предъявляли более строгие требования.
Но сперва предстояли каникулы. Ещё весной отец уведомил меня, что не возражает, если проведу лето во Франции, поэтому в конце семестра я попросил профессора Ланжевена дать мне задание на ближайшие три месяца. Я ожидал, что он порекомендует провести всё время в библиотеке, штудируя труды по теоретической физике. Но профессор хитро улыбнулся и сказал: «Я бы с удовольствием дал вам совет, но боюсь, вы не захотите ему последовать». Я заверил, что захочу, и тогда он сказал: «Ступайте на вокзал и купите билет на юг Франции». Я спросил, куда именно, на что Ланжевен ответил: «Не имеет значения. Для вас сейчас главное отдохнуть, погрузиться во французскую среду и подтянуть свой французский». Я пошёл на Лионский вокзал и спросил у девушки в окошке кассы, куда бы мне лучше отправиться. Девушка необыкновенно оживилась и принялась обсуждать это с другими кассиршами. После недолгих споров сошлись на Биаррице. Однако в Биаррице мне не понравилось. На этом фешенебельном курорте отдыхали, в основном, иностранцы (в частности, из России), и «погрузиться во французскую среду» мне вряд ли бы удалось. К тому же, кроме как лежать на пляже, пить коктейли и играть в гольф (что меня мало привлекало), делать там было решительно нечего. Поэтому я двинулся дальше на юг и, в конце концов, остановился в городке Сен-Жан-де-Луз на границе с Испанией, где «погружение в среду» оказалось настолько полным, что через две недели мой французский заметно улучшился.
