Макс Брод - Франц Кафка. Узник абсолюта
Центром сопротивления комитету как сборищу «игроков и болельщиков» была «Секция литературы и искусства» – «носителей духовности», которая вела самостоятельную жизнь и зависела от комитета только в финансовом отношении, что приводило к ожесточенным ссорам. Например, я помню конфликт по поводу гонорара для Детлефа фон Лилиенкрона, приглашенного читать лекции в Праге. В этой секции регулярно проводились дебаты и чтение докладов. На одном из заседаний я, придя прямо с занятий, прочитал свой доклад «Шопенгауэр и Ницше», который произвел некоторый переполох. Будучи рьяным приверженцем Шопенгауэра, я говорил о Ницше как о «мошеннике». (Кстати, у меня до сих пор осталась антипатия к Ницше.)
После этого доклада Кафка, который был на год старше меня, пришел ко мне домой. Он и раньше принимал участие во всех встречах в Секции, но до тех пор мы мало обращали внимания друг на друга. В самом деле, его было трудно заметить, поскольку он редко открывал рот, и его внешность не бросалась в глаза, даже несмотря на его элегантную одежду, в основном темно-синего цвета. Но мне кажется, в тот вечер что-то привлекло его внимание, и он был более общителен, чем обычно. Как бы то ни было, наш нескончаемый разговор, когда он пришел ко мне домой, начался с его резкого порицания моего чересчур прямолинейного взгляда на вещи. Затем мы стали говорить с ним о наших любимых авторах и защищали их от нападок друг друга. Я был горячим почитателем Мейринка. В школе я был поклонником классики и отвергал модерн, но в старших классах я сделал крутой поворот и стал в стиле «бури и натиска» поклоняться экстравагантному, необузданному, бесстыдному, циничному, язвительному. Кафка противостоял мне со спокойствием и мудростью. Он не читал Мейринка[4]. Тогда я стал с жаром цитировать ему отрывки. В «Пурпурной смерти» Мейринка бабочки сравниваются с открытыми страницами волшебных книг. Кафка лишь покачал головой. Такого рода творения он считал слишком искусственными. Он отвергал все бьющее на эффект, претендующее на интеллектуальность, искусственное, хотя сам никогда не вешал таких ярлыков. В нем было нечто вроде «нежно шепчущего голоса природы», о котором говорил Гёте, и он любил слушать других авторов. В противовес мне Кафка процитировал из Гофмансталя: «запах сырости в зале повис». После этого он надолго замолчал, будто эти неявные, неправдоподобные строки говорили сами за себя. Это произвело на меня такое впечатление, что я помню до сих пор и улицу, на которую выходили окна, и дом напротив. Многие могут обнаружить в трудах Кафки родство с такими авторами, как По, Кубин, Бодлер, певцами «ночной стороны жизни», но их удивило бы, если бы они узнали, сколько было в нем простоты и естественности и как он вывел меня из беспорядочного и смятенного состояния духа, вызванного детски-наивным, преувеличенным чувством собственного достоинства. Неоспоримым документальным свидетельством может послужить первое письмо, которое написал мне Кафка. Не могу привести точную его дату, поскольку потерян конверт, но, должно быть, это было перед 1906 г., когда Кафка получил степень, поскольку он бегло упомянул о лекциях[5].
Оно даст читателю некоторое представление о благородном характере Кафки, его готовности понять взгляды другого, терпимости, строгости по отношению к себе. В этом письме можно увидеть, как мягко он поставил меня на место.
«Дорогой Макс!
Из-за того что меня вчера не было на занятиях, я посчитал необходимым объяснить тебе в этом письме, почему я не пришел к тебе вечером, хотя и обещал это сделать.
Прости меня, я хотел доставить себе удовольствие и познакомить тебя с Пр., но ты стал отпускать язвительные замечания в его присутствии – ты имеешь обыкновение делать это в компании, – и он дал тебе достойный ответ.
У тебя есть круг знакомых, который наносит тебе вред, потому что представляет тебя в карикатурном виде. Твое окружение напоминает собой толпу. Толпа друзей хороша лишь при революциях, когда участники ее сплоченно играют свою роль, но как только забрезжат солнечные лучи, они гасят их. У тебя была хорошая мысль показать свою картину «Ландшафт на рассвете», но твои друзья решили, что «Волчье ущелье» подходит больше, и высказались за него. Конечно, ты написал обе картины, и все это признают, но что касается «Ландшафта», что за беспорядочные тени на лугах, а над полями летают какие-то грязные птицы?!
Хочу сказать о твоих суждениях. Ты время от времени говоришь нечто вроде: «Посмотри на Флобера! Его творения – сентиментальный вздор!» Как бы я был тебе неприятен, если иногда поступал бы так же. Если бы, допустим, ты сказал: «Как прекрасен «Вертер»!» – а я бы ответил: «Но если говорить правду, то там – одна сентиментальная чепуха». Это было бы смешным и невежливым замечанием, но поскольку я – твой друг, то я не желаю тебе зла, я лишь хотел сказать тебе свое мнение.
Я написал тебе это письмо, чтобы ты не печалился из-за того, что я не пришел к тебе вечером. С дружеским приветом.
Твой Франц К.
Не убирай пока это письмо. Я прочитал его еще раз и понял, что не все в нем достаточно ясно. Я хочу написать еще. Как хорошо, что ты можешь быть беззаботным и спокойным, когда устаешь, и можешь получить то, чего хочешь, без каких-либо усилий со своей стороны, но лишь с помощью своих друзей-единомышленников. Все эти мысли относятся к Пр. и показывают тебе, каким бы я не хотел тебя видеть. Теперь все».
Абсолютная правдивость была одной из самых главных черт характера Франца. Другой его характерной чертой была обостренная совесть, Conscientia scrupulosa[6]. Она проявлялась во всех вопросах нравственности, в которых он не терпел ни малейшей несправедливости. У нас с ним были дебаты по поводу Талмуда. Он относился к нему с той же чуткостью, но в то же время многого в нем не понимал на протяжении многих лет. Об этом наглядно свидетельствуют многие работы Кафки, например рассказ «Бегуны», в котором сравниваются различные обстоятельства, вынуждающие одного человека бежать за другим темной ночью, или роман «Процесс», в котором под разными углами зрения рассматривается легенда «Перед судом».
Иногда Франц бывал очень нерешителен и преувеличенно серьезно относился к различным вопросам, например к женитьбе. В то же время он был смел и решителен, когда дело касалось его самого: был хорошим наездником, пловцом и гребцом. В нем не было трусости, но было очень развитое чувство ответственности. Я помню вечер после того, как была опубликована новость о том, что Италия объявила войну Турции. Мы были в театре. Франц был необычайно взволнован. В антракте он неожиданно сказал: «Теперь итальянские боевые корабли расположились возле непобедимых берегов». Он произнес это с печальной улыбкой. Положение современного человечества казалось ему безнадежным. Но при его глубоком пессимизме нельзя было не заметить его радости при виде здоровых и добрых явлений, его интереса к разного рода реформам: к новым методам оздоровления, обучения и т. д. Что касается авторов «тьмы», декадентов, то к ним он, как я уже сказал, не проявлял особого интереса. Его привлекали простые, без вычурностей, формы описания жизни. Среди его любимых книг были «Индейское лето» Стифтера и «Маленькое сокровище» Хеббеля. В нем сочетались чувство безнадежности и любовь к творческому, конструктивному, и одно не противоречило другому.
