Святослав Рыбас - Василий Шульгин: судьба русского националиста
Глава четвертая
Две войны, внешняя и внутренняя. — Политический террор. — России нечего ждать от братьев-славян
Помещики разорялись, беднели, пополняли ряды чиновников, буржуазии, интеллигенции (в том числе и революционно настроенных групп). Многие переживали тяжелый психологический надлом, ощущая свою невостребованность.
В 1860 году, накануне Великих реформ, в России насчитывалось около 20 тысяч интеллигентов, к концу века — около 200 тысяч (свыше двух процентов от 125 миллионов населения). Конечно, не все они были настроены оппозиционно к дворянской империи, но многим приходило на ум, что дворянскую верхушку следует заменить на более адекватную своему времени. Вспомним, что террор «Народной воли», в которой состояли и дворяне, оборвал жизнь императора Александра II. Перенаселенность и растущее в силу этого малоземелье деревни все заметнее превращались в мину под рельсами набирающего ход российского локомотива.
Между тем перемены нарастали и в иной сфере — изменялся состав образованного класса. В 1897 году потомственные дворяне составляли уже лишь 23 процента от числа университетских студентов[19]. Разночинная интеллигенция, знающая народную жизнь, не удовлетворенная темпом перемен, становится действительным и опасным оппонентом власти. Само дворянское государство, исповедующее идеи жертвенного служения отечеству и императору, воспринимается ею как архаизм.
Реформа самоуправления приоткрыла образованным слоям путь к реальной власти на местах, позволила в противовес государственной бюрократии заниматься широким кругом вопросов, от создания земских школ и пунктов проката сельхозинвентаря до строительства дорог и больниц. Эта деятельность приобретала политический характер, постоянно сталкиваясь с чиновничьими препонами. Именно в земской среде зарождался русский парламентаризм.
Пореформенная Россия — это уже другая, новая страна, развивающаяся на иных скоростях. Железные дороги, телеграф, электричество преображают ее жизнь, стимулируют внутренний рынок, науку и образование.
Мир тоже изменяется: в Соединенных Штатах отменяется рабство, в Японии идет «революция Мэйдзи», Пруссия собирает немецкие княжества сначала в Северогерманский союз, а затем в Германскую империю, объединяется Италия.
И русская интеллигенция не желает ждать, когда власти начнут с ней сотрудничать.
Вот несколько пунктов из «Катехизиса революционера» Сергея Нечаева, в котором впервые в отечественной истории была заявлена программа политического террора.
«§ 1. Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией…
§ 6. Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела. Для него существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение — успех революции. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель — беспощадное разрушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к этой цели, он должен быть всегда готов и сам погибнуть, и погубить своими руками все, что мешает ея достижению»[20].
И это утверждал русский интеллигент!
В 1890-х годах, как и ожидал Витте, промышленное производство удвоилось — в частности, производство чугуна в три раза, суровых хлопчатобумажных тканей на 75 процентов, добыча каменного угля почти в 2,7 раза. Нефтяная промышленность вышла на международный уровень, успешно конкурируя с американской. В российскую промышленность активно вошел иностранный банковский капитал, подчеркиваем, прежде всего — французский, имевший кроме экономических интересов и геополитические.
Но несмотря на открытость экономики, промышленный рост, активно работающие финансовые механизмы, произошло торможение. К концу XIX века выявилась неприятная проблема — «перенапряжение платежных сил сельского населения». Крестьяне выдыхались, надо было что-то предпринимать, ведь на их платежеспособности держалось всё: и оплата внешних долгов, и развитие промышленности, и стабильность бюджета. Оппоненты обвинили Витте в том, что политикой индустриализации он разорил сельское хозяйство.
Казалось, ему удалось невозможное: восстановить жизнеспособность феодального по своей природе государства и начать модернизацию. Однако, если индустриализация в западных странах шла за счет более-менее приемлемого и безболезненного (протяженного во времени) давления на сельское хозяйство, то в России оно было очень тяжелым. (Подобное повторилось при Сталине — и по тем же причинам.)
Правительство попыталось ответить расширением внешнего рынка, к чему появились реальные основания: с постройкой Транссибирской магистрали начались экономическое освоение Дальнего Востока и новый этап международного соперничества. США, Великобритания и Япония отнеслись к появлению нового конкурента очень напряженно. Но Россия по логике экономического развития была обязана выходить из своего «дальневосточного тупика» в сторону незамерзающих проливов и гаваней. Япония же, со своей стороны, не имея сырьевой базы, была вынуждена искать сырье в Китае, Корее, а также на острове Сахалин. Поэтому конкуренция была неизбежной, но войны можно было избежать.
Витте являлся противником вооруженного столкновения, как и один из его предшественников, министр финансов Н. Х. Рейтерн, который резко возражал против войны с Турцией (1877–1878). Однако тогда война все же началась. Она обошлась российскому бюджету колоссальными потерями, а в геополитическом плане отнюдь не приблизила Россию к Проливам, ибо вместо ослабевшей Османской империи ее стали отделять от вожделенных Босфора и Дарданелл еще два государства, Румыния и Болгария.
Поскольку российское влечение к Проливам было неизбывным, даже трагическим, и имело прямое отношение к судьбе нашего героя, приведем два высказывания Бисмарка на эту тему.
«Традиционная русская политика основывается отчасти на общности веры, отчасти на узах кровного родства, идее „освободить“ от турецкого ига и тем самым привлечь к России румын, болгар, православных, а при случае и католических сербов, под разными наименованиями живущих по обе стороны австро-венгерской границы. Нет ничего невозможного в том, что в далеком будущем эти племена будут начальственно присоединены к русской системе, но что одно только освобождение еще не превратит их в приверженцев русского могущества, это доказало прежде всего греческое племя. Продолжали освобождать — и с румынами, сербами и болгарами повторялось то же, что и с греками. Все эти племена охотно принимали русскую помощь для освобождения от турок; однако, став свободными, они не проявляли никакой склонности принять царя в качестве султана»[21].
