Вячеслав Марченко - Гнет
Помню, как-то у нас тут в сарае, который сельским клубом назывался, к празднику Дня революции начальством решено было праздничный вечер устроить с песнями, стихами, викторинами и конкурсами разными… А перед этим Аня пришла со школы домой и говорит мне:
— Мама, меня назначили от класса принимать участие в конкурсе на лучшее штопанье чулок,… мне для этого нужны порванные чулки.
Господи, а где же мне их взять? — отвечаю. Придумал же кто-то…
Побежала я тогда к соседке, дай, говорю, на время чулок порванный, я тебе завтра его заштопанным верну. Та на меня выпученными глазами уставилась: «Откуда у меня?»…
Полсела я тогда оббегала, пока рваный чулок нашла.
А Аня в тот вечер потренировалась и на конкурсе по штопанью чулок первое место заняла — за это ей как приз катушку черных ниток вручили — колхоз тогда на призы для школьников раскошелился. Вот так, внучек,… твоей крестной мамке вручили катушку ниток, и ты не представляешь, как она тогда этому радовалась!.. А ты говоришь: «Одежда»… Кстати, о нитках, — тут же понуро усмехнулась баба Киля, — этим детям запрещалось даже узоры крестиком вышивать — считалось, что таким образом в их душах могут развиваться религиозные предрассудки,… да и крестики им запрещалось на груди носить.
Некоторое время баба Киля вновь напряженно молчала, размышляя над чем-то, затем натянуто улыбнувшись, она вновь заговорила:
— А еще я помню, как-то перед войной, когда уже на почве осенние заморозки были, мы, женщины, на колхозном поле свеклу убирали, и приехал к нам туда на бричке тогдашний председатель колхоза Белинский и с ним какой-то большой начальник был из города.
— Что-то вы, бабы, — говорит он, — работаете очень медленно…
А мы еле двигаясь задубевшими босыми ногами по мерзлой земле, говорим ему: «Может, вы в городе как-то поспособствуете, чтобы нам какую-нибудь старую обувь закупили в счет нашей будущей зарплаты, нам ведь даже на работу не в чем ходить?» А он нам знаешь, что в ответ сказал?.. — баба Киля на секунду задержала на мне свой возмущенный взгляд и тут же, с горечью в голосе, бросила: — Он нам сказал: «Собаки боси — живи и доси»[2].
Так босой я и ходила на работу, пока дед Ваня сам не научился делать из веревок обувь на деревянной подошве. В ней потом и я, и девочки мои в холодную погоду ходили. А в теплую погоду мы и на работу и дома ходили босяком…
Помолчав какое-то время, баба Киля возмущенно добавила:
— Даже фашисты, когда нас рыть окопы гоняли, за это они нам зарплату марками платили, а тем, у кого не было обуви, они им, чтобы производительнее работали, вместо зарплаты — башмаки на деревянной подошве выдавали…
Эта неожиданная и обнаженная бабы Килина правда — буквально шокировала меня, и я, с недоверием в голосе проронил:
— Ну, даже не знаю, бабуся, как на это и реагировать,… вроде бы как при фашистах не могло быть лучше…
— Так-то оно так,… но ты просил меня рассказать о моей жизни, вот я тебе и рассказываю…
Какое-то время мы сидели в молчаливом раздумье, потом я сказал:
— Бабуся, а мне из истории партии, которую довелось в училище изучать, известно, что колхозникам не так уж и плохо в те годы жилось,… некоторые из них во время войны на свои денежные сбережения даже самолеты и танки для Красной армии покупали…
Баба Киля после этих слов вскинула на меня свои старушечьи глаза и недоуменным взглядом несколько секунд смотрела мне в лицо.
— Ты, внучек, сейчас пошутил или на полном серьезе сказал?.. — тихим голосом спросила она, не отрывая от моего лица своих глаз. По ней было видно, что она не в силах осмыслить произнесенное мною. Я тоже, почувствовав, что сказал полную, но не придуманную мною чушь, почесал свой затылок и ответил:
— Бабуся, я уже понял, что сказал глупость.
Мы вновь, понурившись, какое-то время молчали.
— Ну а вы не пробовали бросить тут все к чертовой матери и уехать куда-нибудь подальше от этого ужаса — в Николаев, например? — вновь обращаюсь я к бабе Киле. — Все-таки пролетариям, я так думаю, полегче тогда жилось, да и деньги хоть какие-то им платили, а в трудные годы — карточки продовольственные им выдавали.
— Легко сказать: «бросить»… Во-первых: для того, чтобы сломя голову куда-то бежать, тем более с детьми, — нужно чтобы там было где жить. А во-вторых, сельским жителям паспорта не выдавались, а для проживания в другой местности требовалась прописка — без нее ни на работу, ни на учебу, ни на квартиру люди устроиться не могли — за нарушение паспортного режима в те годы можно было и на каторгу загреметь, лет на восемь.
Вздохнув, я с возмущением в голосе замечаю:
— За каждую маломальскую провинность — тюрьма,… что, других способов наказания людей в те времена не существовало?
— Ну почему же не существовало?.. Я же тебе уже рассказывала, что людей и из дома могли запросто выгнать,… а могли и забрать все их имущество или избить до полусмерти. А что касается тюрьмы, то те люди, кого я знала и которых отправили в лагеря, раньше пяти лет оттуда не выходили,… а кое-кто вообще оттуда не вернулся, — добавила она с грустной усмешкой.
Какое-то время в помещении вновь висела напряженная пауза, затем баба Киля вновь заговорила:
— Был у твоего деда Вани, внучек, очень хороший друг — Пантелей Лебедев, они вместе воевали на стороне красных во время Гражданской войны.
Жил Пантелей в своей землянке в районе Старого Водопоя и работал в литейном цехе на заводе, кажется, он тогда «Серп и молот» назывался, а сейчас он называется «Дормашина». Была у него жена Мария, она тогда в Николаеве на Аляудах на заводе по изготовлению извести работала, и было у них трое детей: два мальчика и девочка.
Мы по мере возможности встречались с ними, и как-то в 1932 году мы поехали в город на рынок и решили к Пантелею в гости заехать.
Приехали мы к нему домой, а там, в землянке, в полной нищете убитая горем Мария на топчанчике лежит, к смерти готовится.
Мы стали расспрашивать ее, что да как, а она, захлебываясь в рыданиях, даже слова не может сказать.
Оказалось, что Пантелей на заводе во время перерыва в курилке что-то нехорошее сказал, его тут же ночью арестовали и как врага народа в лагерь отправили. После этого Марию как жену врага народа на работе травить стали и тюрьмой угрожать, а детей ее, самому старшему из которых — Алексею, было всего-лишь десять лет, Леночке — восемь, а младшенькому, Толику — пять, у нее отобрали и в детдом сдали.
Поохали мы с дедом Ваней, поахали, а потом я говорю ей:
— Тебе, Мария, сейчас нельзя тут одной оставаться, будет лучше, если ты к своим родителям в село жить поедешь. — Они тогда где-то в Привольнянском районе жили, а сейчас — это Баштанский район. А она мне отвечает:
