Александр Гумбольдт - Второе открытие Америки
Как ни стараются немцы представить его патриотом, но, в сущности, в нем была слишком сильна космополитическая закваска. Семена, брошенные Форстером, упали на плодородную почву. Притом, как мы уже упоминали, он не придавал особенного значения военным триумфам и политической суете.
Не то чтобы он не интересовался ими – Гумбольдт интересовался всем, от таинственных космических процессов в туманных звездах до мелкого скандала в придворных кругах, – но он не придавал такого значения гибели генерала Мака или вступлению французов в Берлин, какое придает им большинство, видящее в подобных событиях суть исторической жизни.
Под этой рябью и пеной исторического потока он видел незримое течение идей, работу мысли, которая создает в жизни народов все.
Но если Гумбольдт чурался политики, то политика не хотела оставить в покое Гумбольдта. В июле 1808 года ему пришлось оторваться от своих научных занятий, чтобы сопровождать в Париж принца Вильгельма Прусского, который ездил туда для переговоров с Наполеоном.
Гумбольдт, пользовавшийся большим значением в парижском высшем обществе, знакомый с влиятельнейшими лицами во Франции, должен был, так сказать, готовить почву для принца, что и исполнил с успехом.
По окончании этой официальной задачи он просил короля позволить ему остаться в Париже и получил разрешение. После этого он прожил во Франции почти 20 лет (1809–1927 годы), уезжая из нее лишь изредка и ненадолго.
Париж в то время блистал таким созвездием великих ученых, каким не мог похвастаться ни один город в Европе. Тут действовали Кювье, в салоне которого Гумбольдт был постоянным гостем, Лаплас, Гей-Люссак, Араго, с которым Гумбольдт был на «ты», Био, Броньяр и другие. Сюда стремились и молодые ученые из других стран, чтобы получить патент учености в столице мира.
Все это кипело жизнью и деятельностью, все мечтало и грезило об открытиях, и Гумбольдт чувствовал себя в этой компании как рыба в воде. С Гей-Люссаком он работал над химическим составом воздуха, с Био – над земным магнетизмом, с Провансалем – над дыханием рыб…
Простота и свобода отношений – отголосок великой революции, – общительность, отсутствие мелкой зависти были ему по душе. «Даровитые люди, – писал он Берггаузу, – быстро находят оценку в столице мира, тогда как в туманной атмосфере Берлина, где все и каждый выкроены по известному шаблону, об этом не может быть и речи».
Пребывание в «столице мира» было посвящено почти исключительно работе. Гумбольдт вставал около 7 часов утра, в 8 отправлялся к своему другу Ф. Араго или в институт, где работал до 11–12 часов, затем завтракал на скорую руку и снова принимался за работу; около 7 вечера обедал, после обеда посещал друзей и салоны; около полуночи возвращался домой и опять работал до 2–2.30 ночи.
Таким образом для сна оставалось 4–5 часов в сутки. «Периодический сон считается устарелым предрассудком в семье Гумбольдтов», – говаривал он шутя. Такой деятельный образ жизни он вел до самой смерти и, что всего удивительнее, оставался всегда здоровым и сильным физически и умственно.
Многочисленные и разнообразные научные работы не мешали ему интересоваться политикой, придворными новостями и даже, попросту говоря, сплетнями и пустячками, известными под названием «новостей дня».
В салонах он блистал не только ученостью, красноречием и остроумием, но и знанием всяких анекдотов и мелочей, занимавших общество. Приведем здесь выдержку из письма Риттера от 17 сентября 1724 года о вечере у Араго на другой день после смерти Людовика XVIII.
«Около 11 часов явился наконец и Александр Гумбольдт, и все обрадовались его рассказам и новостям. Никто не знает столько, сколько он: он все видел, он уже с 8 часов утра на ногах, тотчас получил известие о смерти короля, говорил со всеми врачами, присутствовал при выставке трупа, видел все, что происходило во дворце, знает все, что произошло в министерских кругах, в семействе короля; побывал в Сен-Жермене, в Пасси, у разных высокопоставленных лиц и является теперь с полными карманами интереснейших анекдотов, которые рассказываются со свойственными ему остроумием и насмешливостью».
Огромное влияние, которое оказывал Гумбольдт на ученый круг Парижа, заставляло стремиться к нему всех приезжающих в Париж ученых. «Кто из приехавших в Париж, – говорит Голтей, – и имевших черный фрак, белый галстук и пару перчаток, кто не являлся к Гумбольдту?
Но – и это может показаться невероятным, хотя это истина – кто из оставивших свою карточку у этого благороднейшего, либеральнейшего, благодушнейшего из всех великих людей не получил дружеского ответного визита? Кто не пользовался предупредительной добротой, советом, помощью этого неутомимого благодетеля?»
Действительно Гумбольдт одинаково щедро расточал в пользу других и свое влияние, и свои деньги. Когда Агассиц, по недостатку средств, должен был прекратить занятия в Париже, Гумбольдт самым деликатным образом заставил его принять денежную помощь; когда Либих – еще неизвестный, начинающий ученый – прочел в Париже одну из своих первых работ, Гумбольдт немедленно познакомился с ним и оказал ему деятельную поддержку, благодаря которой перед молодым химиком открылись «все двери, все лаборатории и институты».
«Неизвестный, без рекомендаций, – говорит по поводу этого Либих, – в городе, где приток людей из всех стран света составляет громадное препятствие к личному сближению со знаменитыми тамошними естествоиспытателями – и я, как многие другие, остался бы незамеченным в толпе и, может быть, погиб бы; эта опасность была теперь устранена для меня».
И масса других ученых, путешественников, литераторов и т. д. находили у него поддержку и, в случае надобности, материальную помощь или протекцию.
Быть может, он даже грешил избытком снисходительности в этом отношении. Быть может, стремление к популярности играло при этом некоторую роль: так, по крайней мере, говорили охотники, выискивая пятна на солнце.
Но если это и так, если избыток снисходительности заставлял его иной раз оказать поддержку недостойному, то весь вред, который мог произойти от этого, с лихвою искупается пользою, которую принесла помощь, оказанная одному Либиху или Агассицу.
Еще в Америке Гумбольдт мечтал о путешествии в Азию и теперь деятельно готовился к нему, изучая между прочим персидский язык у знаменитого ориенталиста Сильвестра де Соси. Научные занятия и подготовка к путешествию заставляли его отказываться от официальных предложений, с которыми к нему обращались иногда из Пруссии.
Так, в 1810 году канцлер Гарденберг, давнишний знакомый Гумбольдта, пригласил его занять место начальника секции народного образования в министерстве внутренних дел в Берлине, но Гумбольдт отказался.
