Кузьма Белоконь - В пылающем небе
Они увидели на земле серию вспышек. Немецкая артиллерия прекратила огонь. Тришкин, развернув машину, направил ее на свою территорию. Немецкие прожекторы рыскали по черному небу, но наш самолет с приглушенным мотором, снижаясь, приближался к переднему краю. По самолету били пушки, пулеметные трассы проносились со всех сторон. Высоты всего двести метров… Одна из очередей прошила левое крыло. Сразу мотор сильно затрясло, и самолет тут же вошел в спираль. Георгий пытался выровнять его, но тот с трудом повиновался летчику. Стрелка высотометра быстро пошла влево, под ним немцы. Они палили по самолету из всего, что могло стрелять. Штурман вел неравный поединок, перебрасывая свой пулемет то влево, то вправо, поливая огнем фашистов. Но что за черт? Он с силой жмет на гашетку, а огня нет! Все… Патроны кончились… Шквал с земли не уменьшался, но теперь уже трассы оставались где-то позади, все дальше и дальше: линия фронта была пройдена. Под самолетом – свои! А мотор уже отказался тянуть. Где производить вынужденную посадку? Георгий включил посадочную фару, и яркий пучок света вырвал из темноты небольшую полоску земли. Что там внизу – овраг, воронки, траншеи? Менять решение некогда, надо садиться. Летчик выключил зажигание.
Самолет несется над полем. Вот колеса резко коснулись земли, он начал прыгать, переваливаться с крыла на крыло и, наконец, остановился. Вокруг темнота и тишина.
– Ну, Жора, теперь я понимаю, что ты настоящий ас: в такой темноте посадить машину! – вырвалось у штурмана.
– А ты что, раньше не понимал, какой я летчик?
– Понимать-то понимал, но лишний раз не мешает убедиться.
– Выходит, нас подбили кстати, чтобы ты убедился, как я сажаю самолет ночью в степи.
В темноте послышался разговор, люди приближались быстро к самолету.
– Летчики, вы живы? – послышалось где-то сзади.
– Стой, кто идет? Стрелять буду! – угрожающе крикнул Тришкин.
– Свои, свои!
К самолету шли четыре человека. Тришкин осветил каждого карманным фонарем, все время держа в правой руке наготове пистолет. Это были солдаты нашей части, которая занимала здесь оборону.
Я был доволен, что перевожусь в сто третий вместе со своими товарищами Федором Громовым, Михаилом Кузнецовым, Георгием Тришкиным.
– В пятнадцать тридцать взлетают все исправные самолеты – посадка на аэродроме Кущевская, – сказал Натальченко. – Для восстановления самолетов с последующим выводом их из-под удара остается группа техсостава с летчиками Белоконем, Гайворонским и Громовым, командиром группы назначаю лейтенанта Белоконя.
Слушая приказ командира, я вспомнил о самолете, сожженном осенью сорок первого. «Все сделаю, но не дам повториться тому, что было», – подумал я, но об этом никому не сказал ни слова.
Группа исправных самолетов взлетела в назначенное время и, взяв курс на юг, на бреющем полете быстро скрылась за горизонтом.
После короткого совещания решаем: один самолет разобрать на запасные части для восстановления двух других. Времени у нас в обрез. Бои идут в Батайске и заметно приближаются к аэродрому. Наши отходят на юг. Солнце уже висело низко. Мы торопились до наступления темноты успеть как можно больше.
Над самым аэродромом с ревом прошел «юнкерс», но на него никто не обратил внимания. Над Батайском от бомбардировщика отделилось белое облако, которое быстро увеличивалось, пока не превратилось во что-то бесформенное, похожее на крупные хлопья снега. Филипп Тополя крепко выругался и проговорил со злостью: – Смотрите, сволочи листовками нас забрасывают, думают подействуют.
С наступлением сумерек стрельба приблизилась к аэродрому. Только когда совсем стемнело, оба самолета были восстановлены и готовы к взлету. Но нам ничего не оставалось, как ждать наступления рассвета. Мы собрались в землянке на совещание: что делать, если ночью возникнет угроза захвата аэродрома фашистами?
– Конечно же, самолеты сжечь, а самим уходить вместе с отступающими частями, – сказал кто-то из техсостава.
– Нам приказано спасать машины, а не сжигать! – оборвал его Громов.
Страшно было об этом даже думать. Спрашиваю Гайворонского:
– Николай, ты когда-нибудь летал ночью?
Оказалось нет, не летал. Значит, из нас никто ночью не летал. В землянке наступила тишина. Только сейчас все обратили внимание, что и стрельбы почти не слышно.
– У фашистов, наверное, уже отбой, передышка до утра, – нарушил тишину Гайворонский.
– Спать бы им и не просыпаться, – сказал Тополя.
Кто-то улыбнулся, а в моей голове боролись противоречивые мысли: «Справимся ли со взлетом ночью? Или опять придется сжигать самолеты? Нет, должно быть только одно решение: взлететь в любом случае». Говорю об этом Громову и Гайворонскому. За благополучный исход этого полета я не мог поручиться, но машины надо спасать.
– Буду взлетать и я, – прозвучал уверенный голос Громова.
Для Николая Гайворонского самолета не было…
За полночь стрельба полностью прекратилась. Мы вышли из землянки. Темное южное небо мерцало мириадами крупных ярких звезд.
– Кажется, совсем недавно в такие ночи мы с девчатами сидели на лавочках… А война-то бушует уже второй год, – сказал Громов.
– Давай, Федя, лучше о другом поговорим, – перебил я. – Как вы думаете, друзья, – в каком направлении лучше взлетать, если фашисты поднажмут?
И мы в темноте, бродя по летному полю, стали уточнять, где воронки от бомб, где скапотировал И-16 или остались другие препятствия, мешающие взлету. Прикинули, что взлететь можно будет только в южном направлении. А чтобы не попасть под обстрел, после взлета сразу с левым разворотом уходить от аэродрома, выйти на железную дорогу и идти на аэродром Кушевская. Подробно обо всем посоветовались, разобрали взлетные варианты ночного полета и только после этого возвратились в землянку на отдых.
Чтобы как-то разрядить не совсем веселую обстановку, я вполголоса затянул:
Мечутся черные тучи,
Буря зловеще ревет.
Летчик, бесстрашный и смелый,
Идет в сорок первый полет.
– Неплохая песня про нашего брата, – задумчиво сказал Громов, а потом, помолчав, добавил с грустью: – Только ее автор многовато полетов отпустил этому летчику. Сорок первый полет… О таком количестве можно только мечтать. Героя надо давать этому летчику. Наверное, поэт не знает, как нам приходится летать.
– Да поэт-то неважный, – говорю. – Так, кустарь-одиночка. Сочинил для собственного развлечения…
– Откуда такие смелые рассуждения? – вмешался Гайворонский.
– Нет, братцы, – замявшись, отвечаю, – это я сам иногда сочинять пробую. И мелодия «Варяга» мне по душе пришлась, вот я и развлекаюсь под настроение.
