Раиса Горбачева - Я надеюсь…
И уже никто никого не сталкивает в кювет властным полосатым жезлом (лица не видно, один жезл вылетает торчком из-за стекла, как само олицетворение власти). Несколько раз видел на этой дороге и автомобиль Президента. Причем однажды различил и его самого: сидит человек на переднем сиденье — почему-то на переднем — и читает газету. Даже «ЗИЛы», кажется, в эпоху гласности стали более проницаемыми.
Не могу сказать, что за эти годы на Рублевке стало больше порядка, но что больше стало человеческого достоинства — это точно.
Шоссе петляет. Эти частые, почти заячьи петли, говорят, закладывались еще в 30-х — чтобы у возможных злоумышленников не было возможности прицелиться. Машина идет легко, после обильных снегопадов в ходу у нее даже появилось нечто санное, немашинное, немеханическое. И все равно дорога на сей раз оказалась минут на десять — пятнадцать длиннее, чем накануне.
… А ведь нигде так хорошо не думается, как в дороге. Особенно в дороге, что так напоминает покойный санный след, эту поневоле к неспешным размышлениям располагающую Ариаднину нить заснеженных среднерусских равнин.
Я думаю о том, что ведь характер власти меняется и под воздействием характера, да что характера — и просто облика женщины, чью книжку вы, читатели, держите сейчас в руках.
Почему?
Да уже одно только появление ее рядом с Властью в 1985 году делало ее, Власть, и обаятельнее, и доступнее, и, если хотите, жизнерадостнее. Моложавее, что ли, что тоже немаловажно, если учесть, что все последние годы олицетворением ее, Власти, выступала сама старость, сама отчужденная от всего мирского немощь.
Красноярск, Норильск, Донецк… Детский сад, Дом ребенка, детский дом… В привычном кругу мужских официальных лиц — лицо женское, привлекательное уже тем, что острее, больнее чувствующее: и радость, и печаль на нем — заметнее.
И этот памятливый, впитывающий карий взгляд, вынесенный, похоже, из детства, когда уже сам образ жизни — жизни почти что на колесах — сам калейдоскоп лиц, мест, вокзалов и полустанков сызмальства заставлял ее пристально вглядываться в бегущий навстречу мир.
…Приехал в резиденцию на сей раз я с новинкой: с магнитофоном «Грюндиг». Магнитофон был у меня и в прошлый раз. Но — маленький, японский, в пол-ладони. Нам-то с собеседницей он удобен, но для стенографистки Иры, которую я попросил перенести звукозапись на бумагу, не очень. И вот на сей раз заявился с «Грюндигом». Он по-немецки основателен, не то что японская игрушка, и самое неожиданное — без батареек. Включается в сеть.
В розетку над диваном, как я, сбросив пиджак, ни издевался над нею, штекер «Грюндига» не входил. Тогда я обратил внимание, что рядом с президентским столом, одна сторона которого опутана проводами, как бывает опутан ими человек на операционном ложе, в простенке, есть — среди множества занятых — и одна свободная розетка. Проход к ней между столом и окном так узок, что у меня закралось сомнение: пройду ли? Восемьдесят пять килограммов живого весу… А отодвигать стол нехорошо: стол не тот. Президентский.
Раиса Максимовна перехватила мой сомневающийся взгляд.
— Не пройдете? Давайте я — я прохожу! Диета.
— А мне кажется, что просто порода…
— Что Вы! — улыбнулась, — суровое обращение с собой.
Я, слава Богу, тоже прошел. Бобина в «Грюндиге» начала свой бесшумный круговорот…
— Георгий Владимирович, как я поняла, сегодня мы хотели поговорить с Вами о годах моей юности. Впрочем, уже в этой главке мне будет трудно везде говорить — «моей». Наверное, чаще буду говорить — нашей с Михаилом Сергеевичем. Но вначале все-таки — «моей». О годах молодости, юности, о самых дорогих ее воспоминаниях. Юность ведь — миг, но тот миг, та искра, которую несешь и несешь в сердце.
Для меня юность — прежде всего годы студенческие. Без них, скажу Вам, и юность бы не состоялась. Я так полагаю. И думаю, что без них не состоялись бы и мы сами. Не было бы нас…
— Были бы. Только были бы другими.
— Согласна. Я определяю юность как время душевной поэзии, самоутверждения, поиска истины, ответов на извечные человеческие проблемы. Но что отличало мою юность? Что было связано с нею?
Первая половина 50-х годов. Послевоенные годы страны. Особое время в нашей отечественной истории. Эти годы вместили в себя так много: и трагического, и героического. Я и сейчас не могу объяснить, как смогли люди сделать, совершить то, что они сделали в те незабываемые годы. Откуда черпали силы? Поднимались заводы, электростанции, города и села, возрождалась к жизни искалеченная войной земля.
Господи! Как мы радовались всему, гордились. Хотя продолжали жить невероятно трудно. В колхозах трудодень был такой мизерный, пустой, что говорили: «работаем за палочки». В магазинах, в быту не было самого необходимого. Огромные трудности с жильем…
Да, многое вместили эти годы. Испытание атомной, а затем и водородной бомбы. Конец монополии Соединенных Штатов на ядерное вооружение. Варшавский Договор. Новые тревоги за судьбу так дорого оплаченного мира. Поймите, все это не отвлеченные вещи. Все это очень важно для понимания нас, нашей юности.
Но и это не все. Были «Ленинградское дело партийных работников»… «Дело московских врачей»… Для победившего, ценой неимоверных жертв и страданий перемогшего беду народа, для того нравственного и социального опыта, который вынес он из войны, — эти последние конвульсии сталинизма были особенно унизительны.
5 марта 1953 года скончался И. Сталин — мы тогда были в Москве…
О чем я сейчас подумала? Жизнь человека складывается из определенных внешних обстоятельств, событий, его собственных действий, поступков. И — из жизни внутренней. Воспроизвести, конечно, легче первую, внешнюю сторону. Труднее — внутреннюю. Но, согласитесь, смысл и сущность жизни в их единстве, взаимообусловленности. Внутреннее состояние, мир человека, гамма чувств, владеющих его душой, — именно они часто являются определяющими в принятии человеком тех или иных решений, в совершении тех или иных поступков. Но зафиксировать их сложнее…
Итак, 1949 год. Я еду в Москву. Еду учиться.
— Поездом?
— Конечно. И каким поездом! Вагоны переполненные. Полки все — и «плапкарта», и «сидячие», и багажные — «висячие» (третий этаж) — заняты. Это сейчас там, наверху, чемоданы. А тогда и наверху были люди. Какие полки! Люди едут и стоя — в проходах, тамбурах. Поезда ползут медленно, с долгими и частыми остановками. Не только наш — все поезда в стране были такими. Постельного белья нет, но его никто и не спрашивает. Вместо вагона-ресторана станционный бак с кипятком и привокзальный базар, куда все толпой выбегают во время остановок.
