Ромен Роллан - Махатма Ганди
4. Бойкот правительственных школ учащимися и семьями.
5. Бойкот Советов конституционных реформ.
6. Непринятие назначений правительства на все официальные должности.
7. Отказ от всех гражданских и военных постов.
8. Пропаганда Свадеши,[45] то-есть, после отрицательной части программы часть созидательная, новый порядок, который должен лечь в основу новой Индии. Мы вернемся к этому ниже.
Это был только первый этап; и здесь обнаруживается— изумительная для европейских революционеров—осторожная мудрость этого человека, который приводит в движение огромную машину индусской революции и удерживает ее как бы висящей в воздухе на первой зазубрине. Здесь не идет речь о гражданском неповиновении. Ганди знаком с ним. Он изучал его у Торо, которого он цитирует в своих статьях, и он очень заботится о том, чтобы отмежевать его от отказа в сотрудничестве. Гражданское неповиновение — это больше, чем отказ в повиновении, это насилие над законами. «Оно является нарушением, которое может быть с успехом проведено в жизнь только избранным меньшинством, тогда как отказ в сотрудничестве может и должен быть массовым движением». Ганди хочет подготовить народ Индии к неповиновению, но постепенно; он знает, что он недостаточно готов, и не хочет выпускать из рук узды прежде, чем не будет уверен, что народ приобрел власть над собой. В этой первой программе отказа в сотрудничестве не ставится даже вопрос об отказе в уплате налогов. Ганди ждет, когда пробьет час.
1-го августа 1920 г. он подает сигнал к движению знаменитым письмом к вице-королю. Он отсылает ему свои знаки отличия и почетные титулы.
«Не без огорчения, — говорит он, — отсылаю я золотую медаль, полученную мною за мою человеколюбивую работу в Южной Африке, медаль за зулусскую войну, за мои услуги в качестве офицера санитарного отряда индусских волонтеров в 1906 г., медаль за бурскую войну, за мою службу в качестве помощника главного смотрителя отряда санитарных служителей-индусов в 1899–1900 г…. Но, — продолжает он, напомнив о событиях Пенджаба и о тех, которые вызвали движения Калифата, — я не могу сохранять ни уважения, ни любви к правительству, запятнавшему себя этой безнравственностью и этими несправедливыми действиями… Надо привести его к раскаянию… Я побудил народ к отказу от сотрудничества, который дает возможность отложиться от правительства и поступать наперекор ему, не прибегая к насилию». И Ганди выражает надежду, что вице-король исправит несправедливость, посоветовавшись с признанными вождями народа.
Пример Ганди был подхвачен немедленно. Сотни должностных лиц вышли в отставку, тысячи учащихся были взяты из коллегий. Суды были покинуты. Школы опустели. Конгресс всей Индии, собравшийся на специальную сессию в Калькутте, в начале сентября, санкционировал решения Ганди значительным большинством. Ганди и его друг Маулана Шаукат Али проехали но стране, встречаемые всюду восторженными приветствиями.
Никогда Ганди не держал так в своей власти миллионы людей, как в этот первый год движения. Ему надо было взнуздать насилие, которое только ждало случая, чтобы прорваться. Особенно страшило его анархическое насилие толпы. Он не находил достаточно суровых выражений, чтобы заклеймить «мобократию»,[46] которую он считал самым опасным злом в Индии. Он ненавидит войну, но все-таки предпочитает ее разнузданности Калибана. — «Если Индия прибегнет к насилию, то пусть это будет дисциплинированное насилие, пусть это будет война! Ни в коем случае не насилие толпы!» Он относится подозрительно даже к веселым и шумным, но беспорядочным демонстрациям, ибо никогда нельзя быть уверенным, что они не перейдут в неистовства и не поведут к чудовищным преступлениям. Надо, чтобы порядок родился из этого хаоса. Надо закон стихийной массы заменить «законом организованного народа». И этот мистик с зорким взглядом обнаруживает не менее здравый практический, смысл, чем наши европейские мистики—основатели монашеских орденов и властители человеческих душ, устанавливая самые мелочные правила для введения в спокойное русло бурного потока народных манифестаций.
«Наша грубая ошибка, — говорит он, — заключается в том, что мы пренебрегаем музыкой. Музыка — это ритм и порядок. К несчастью, в Индии она остается уделом немногих. Она никогда не была здесь достоянием нации… Следовало бы заставлять отдельные группы петь национальные песни. Пусть крупные музыканты присутствуют на всех конгрессах и обучают музыке народные массы! Нет ничего легче, как обучать простой народ, который не имеет своей определенно, направленной воли»…
Дальше идет целый перечень предписаний: 1) не принимать в большие манифестации новичков-руководителей, ставить во главе наиболее испытанных; 2) снабжать всех руководителей общим списком инструкций; 3) согласовать сигнальные свистки руководителей; 4) вменить толпе в обязанность беспрекословно подчиняться руководителям; 5) установить содержание и точно фиксировать моменты провозглашения национальных лозунгов; не допускать никаких отступлений от правил; 6) выстраивать толпу шпалерами по бокам дорог, чтобы она не препятствовала движению экипажей; запретить ей вход на вокзалы; не позволять приводить с собой маленьких детей при массовых скоплениях народа… и т. д.
Короче говоря, Ганди становится дирижером этих океанов людей.
«Самая трудная задача для нации—это дисциплинировать свои манифестации».
Толпа бывает охвачена жаждой насилия лишь временами; верней, она сама не знает, чего хочет, она подчиняется внезапным импульсам, противоречивым порывам. Но часть индусского избранного меньшинства сознательно и решительно стремится к насилию; она не понимает ни мысли Ганди, ни, в особенности, политической силы его действия. Ганди получает анонимные письма, в которых его просят не противиться насилию или (что может быть оскорбительней!) выражают циничную уверенность в том, что его слова не больше, чем уловка, которая имеет целью обмануть врага, и торопят его подать сигнал к сражению. Ганди отвечает резко. Он ведет страстные дискуссии. В прекрасных статьях он оспаривает «учение о праве на жизнь и на смерть». Он опровергает утверждение, будто индусские Писания и Коран предписывают насилие. Бхагавад-Гита учит не насилию, но исполнению долга с опасностью для своей жизни-[47] «Человек не обладает властью созидания, значит, он не имеет права разрушать»… Надо любить даже и тех, кто причиняет нам зло: это не значит, однако, что зло терпимо. Ганди ухаживал бы за генералом Дайером, если бы он был болен. Но если бы его собственный сын вел постыдный образ жизни, «моя любовь потребовала бы, — пишет, он, — чтобы я отнял у него мою поддержку, хотя бы это и угрожало ему смертью». Мы не имеем права принуждать злого человека силой. Но мы обязаны противодействовать ему, отделившись от него, чего бы это ни стоило. И когда враг раскаивается, надо открыть ему свои объятия.
