Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа
Было воскресенье. Полагалось помолиться, но сначала я пошел искупаться в реке. Моя запруда сотворила глубокий омут, по поверхности споро бегали жуки-водолюбы. Я вошел в воду по пояс и лег. Тысячи острых клинышков вонзились в тело, река кремнистой мочалкой продерла кожу, заломила кости, промыла мозги. Голос горы загудел в моей крови, сжимая сердце, мускулы напряглись каменной твердостью. Я лежал, отдав себя власти воды, протекающей сквозь меня насквозь, а рыбы нежными, будто резиновыми губами тыкались в плечи, в мочки ушей, в соски.
Затем, омытый и обновленный, лежал я, раскинув руки крестом, в траве, и трава прорастала сквозь меня, что-то бормоча, как ворожка-зелейница. И я шептал:
«Господи, вот я тут, слабый и убогий, потерявший мир и себя потерявший. Дальше заблудиться уже нельзя, ниже упасть тоже. Возьми меня, Господи, в свои руки и делай со мной, что хочешь».
Припутник - придорожная трава холодила затылок, щекотала уши. Его тугие, жилистые листья уже привыкли к моим ногам на этом проселке и теперь доверчиво льнули к телу, отдавая свою зеленую росу, свою живительную откорневую силу. Я лежал и думал:
«А разве я не тот припутник у стоп Господа, охотно готовый узнать Его промысел? Малый живой крестик в диком лоне горы».
Мы ничего не даем этому миру. И ничего не отнимаем у него. Мы - золотые песчинки реки времени. И река сия выносит нас туда куда надлежит, и тогда, когда приходит время. И все вокруг, что кажется тебе прекрасным, - твой насущный хлеб души.
Никогда не думай, что сеешь в пустой или неплодородный грунт, что твои семена не взойдут, затопчутся. А если и уродят, то на пользу другим, не тебе. Просто сей, ибо так полагается тебе, ходящему по этой земле. Ибо ты семя, брошенное с Неба.
Я ладонями гладил, грел землю, ставшую мне неожиданным приютом, открывшую мне свои дары.
А к сердцу почему-то прибивались слова, услышанные на Красном поле перед атакой. Его называли все Попиком. Сухенький, тихий, молчаливый, с книгой за ремнем. Учился, говорили, в православной гимназии, но выгнали. Может, потому и прозвали Попиком. Мы с ним числились в одном рое-взводе и на насыпи под Рокосовым лежали плечо к плечу. Я изнывал от страха, глотал твердые комки. А Попик читал свою книгу и даже что-то черкал там грифликом.
«А ты не боишься?» - спросил я.
Он поднял на меня свои смиренные очи в белых ресницах:
«А что, если боюсь? Что и для кого это важно? Ничего не стоит бояться, кроме самого страха. Нас больше пугает сам страх, а не то, что от него делается».
«А что должно произойти ныне?»
«Божья воля, браток», — с могильным спокойствием ответил Попик.
Еще пущей стужей повеяло в мое сердце от этих слов.
«Как думаешь: мы их побьем? Должны, правда? Батько Волошин говорит, что на нашей стороне Отчизна и Бог...»
«Бог на стороне великих батальонов», - грустно молвил
он.
«Как ты сказал?»
«Не я сказал, Наполеон так говорил. А у нас и стрельцов мало, и гверов-винтовок, и патронов...»
«Так почему мы тут?», - не унимался я.
«Потому что се - крест, - отрезал Попик. - Кто-то его должен понести и через это поле».
«Но почему мы? Мы же не вояки. Я должен заниматься науками. А ты - крестить и венчать. Каждому свое, не так ли в Письме написано?»
«Се, браток, крест. А крест выше всяких наук и священства».
«Но ведь это можно обойти... Сего можно избежать перед лицом глупой смерти...»
Его тонкие бледные губы истончились еще больше, а в глубоко сидящих глазах застыла твердая решительность:
«Когда избегаешь своего креста, он тебя раздавит», - услышал я совсем тихое.
И оледенел: такой молодой и такое говорит.
«Откуда ты это знаешь. Попик?»
«Физика! - кратко выдыхнул парнишка. Он взвесил на тонких пальцах патрон, а тогда положил его на землю перед зеленоватой мушкой, преградил ей путь. Букашка остановилась у преграды, хотела обойти ее, но Попик подвинул патрон вперед. Мушка повернулась и засеменила назад. Тогда Попик щелкнул ногтем патрон и тот вдавил бедолашку в глину. - Физика», - повторил он, уперев в меня свои серые, как оловянные пули, очи.
Мне забило дух. Я не знал, что ответить. Товарищ прочел скорбь на моем лице, и голос его смягчился:
«Все, что с нами происходит, - благодать, говорил пророк. И потому, что в нашей силе, тем и должен жертвовать. И Божья сила примножит наши силы». - Он еще что-то хотел сказать, но в эту минуту наши старшины загалдели, что из Великой Копани воочию появились зеленые шкатулки мадьярских танкеток.
Снаряд, повредивший тогда мне руку, мелко посек Попику плечи. Он поднялся на прямые ноги, будто удивленный этим. И упал крестом на ржавую ринь. А я, закусив кровоточащую губу, понес свой крест дальше...
Кошмарные сны не выпускали меня со своих тесных объятий. В них я продирался сквозь огненный туннель, и отовсюду протягивали свои кощавые руки мои цимборы - воины, оставшиеся лежать навзничь на притисянском поле, и те, которых гнали потом вместе со мной на Перевал. Молчали их серые полотняные губы, лишь очи горели колючим огнем. Я не помнил их имен, но узнавал лица. И извивался ужом, чтобы эти руки не перехватили меня, не потянули в те липкие воронки. И услышал знакомый голос: «Заем идешь за нами, хлопче? В этой яме уже нет для тебя места». То был сотник. Он стоял поодаль, опершись о сабельные ножны, правый ус его угрюмо свисал. Английский френч дырявили обожженные ямки. «Что это?» -спросил я.-«Польские пули,-ответил сотник. Их каждому уделили на Перевале». — «Господи Иисусе!» — воскликнул я. - «Иисус остался на поле, - уронил сотник. - С нашими душами. А ты почему, хлопче, привел сюда свою?» - «Потому что у меня никого не осталось, кроме вас», - обьяснил я. -«Нас нет. А с тобой, хлопче, весь мир, требующий тебя там, где ты есть», - мягко говорил сотник.
- Иди себе прочь от дерева креста, иди к своему дереву жизни....»
Я возвращался из сна, как из тлума-толчеи в реальность свежего рассвета. Но страдальческие лики и дальше мутили мое зрение, трепетали в листве ближнего дуба. Каждый точеный листочок - будто страждущий вид кого-нибудь из молодых мучеников нашого мартовского побоища.
«Оставь нас в покое, горемыка. - шептали из глухой тьмы потрескавшиеся губы моего командира. - Потому что мы заслужили сей покой».
И я срывал листья-лица и пускал за водой, сопровождая их словами:
«Плывите в безвесть, в мертвое море. Чтобы так исчезли- пропали, как пропадает соль от воды и воск от огня».
И они плыли. Один за другим. Рой за роем, чота-рота за чотой. Тогда обнимал я корявого дуба, просил его:
«Дубэ, дубэ черный. У тебя дубочки-сыночки и дубочки-дочки. Тебе, дубэ, шуметь и гудеть, а мне, безродно рожденному, крещенному спать и расти. Понедельник со вторником, среда с четвергом, пятница с суботой, воскресенье- вдовушка, - пусть хороший сон мне приснится».
