Элизабет Барийе - Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви
Монпарнас 1910 года – это Монмартр, еще не предавший своих обещаний.
На окраине дороги, что расположена рядом с бывшим кирпичным заводом, сите Фальгьер с его «Вилла Роз» кажется произведением искусства, созданным скульптором-филантропом, о котором давно бы все забыли, если бы он не купил участок земли и не застроил его мастерскими для сдачи в аренду по низкой цене. Гоген работал там уже в 1877 году. Модильяни обустраивается на первом этаже в мастерской № 14, в 1916 году с ним вместе поселится молодой Сутин[29]. Приехавший из родной Японии Фуджита[30] займет помещение этажом выше.
Арендная плата просто смехотворна, но приходилось терпеть холод, насекомых, отсутствие электричества и газа. Впоследствии все «монпарнасцы» расскажут в мемуарах о нездоровой обстановке, с которой надо было мириться. Однажды вечером художник Пинкус Кремень навестил своих соседей, Сутина и Модильяни, и увидел, что молодые люди читают, лежа прямо на глинобитном полу. Одна-единственная свеча, поставленная между друзьями, освещала целые легионы клопов, художники спасались от паразитов, прорывая в полу неглубокие канавки и наполняя их водой. Впрочем, хитроумные изобретения не слишком помогали. Клопы подпрыгивали до самого потолка и атаковали жертв сверху. «Как парашютисты», – напишет Кремень. Но Модильяни ничто не может отвлечь – молодой художник читает Данте.
* * *Чтение – страсть, которую Амедео передали две женщины.
Во-первых, Модильяни всегда видел в окружении книг свою мать. Эжени Модильяни, урожденную Гарсен, воспитала няня-протестантка, некая мисс Уитфилд, затем девочку отдали в католическую школу в Марселе, впоследствии уже во взрослом возрасте она сама открыла языковую школу в Ливорно. В Париж Эжени привезла редкое издание Оскара Уайльда. Но в первые годы брака с Фламинио Модильяни свободолюбивой девушке пришлось отказаться и от библиотеки, и от пианино. Семья спекулирующих коммерсантов, да еще фанатичных ортодоксов, сильно отличалась от того общества, к которому привыкла Эжени Гарсен. И в отчаянии она сознавала, что уже не может быть хозяйкой самой себе. Муж воспринимал ее исключительно как машину для производства детей. Унизительное рабство закончилось лишь в 1884 году, когда семья Модильяни обеднела. Амедео как раз только родился, четвертый и «последний ребенок» – твердо заявила его мать. Когда семья разорилась, Эжени наконец смогла проявить себя в любимом деле: она талантливо переводила и, согласившись стать «негром» одного американского профессора, приступила к работе над англоязычным эссе в двух томах, посвященным итальянской литературе. Для Эжени Модильяни книги – камни, из которых можно воздвигнуть внутренний мир. Для Лоры, ее младшей сестры, книги – оружие революции.
Лора Гарсен – фальшивая недотрога, раздираемая желанием невозможного, Камилла Клодель[31] без единого творенья, Луиза Мишель[32] без баррикад. Идеальная родственница для того, кто считает высшей мудростью иметь мечты столь огромные, чтобы они никогда не терялись из виду. Дедо общался с Лорой беспрерывно. Эжени Модильяни искренне жаловалась на это в своем дневнике: заговорщики, составляющие манифест спасителей-анархистов, живущие в джунглях безумных идей, «чересчур туманных», на ее вкус. В Италии царила эпоха забастовок и мятежей на заводах. Лора делилась с Модильяни своим чтением: анархист Кропоткин, Бергсон и Ницше – без них, разумеется, не обойтись.
Рядового итальянца не удивишь знанием «Божественной комедии» наизусть, зато на Монпарнасе, благодаря такому феномену, можно заслужить отличную репутацию. Моди – так называют красавчика в его квартале – всегда носит с собой книгу, Бодлера или Леопарди, Аннунцио или Шелли, Вийона или Уайльда. Амедео отнюдь не против прослыть эрудитом. Хоть какая-то слава. И умирать уже вроде бы не очень страшно – что-то ведь в жизни сделал. «Чересчур большое самомнение и буйная фантазия», – шипят злые языки. Моди Лорензаччо, Моди Полишинель, неуловимый Моди, высмеивающий ученых, но без устали читающий Спинозу и на вопросы удивленной публики отвечающий очень просто, – сказочку Амедео состряпать умеет: мол, философ из Амстердама – его предок по материнской линии, Спиноза и Гарсен были дальними родственниками. Врет ли Модильяни? Да и нет: между одиноким мыслителем, отлученным от церкви, и молодым художником действительно существует связь. Способ представления мира в виде аксиом Модильяни считает наиболее убедительным. В философских трактатах Спинозы Амедео видит самую точную, подробную и жестокую картину пантеизма. «Философия у меня в крови», – утверждает художник. А его друзья, прибывшие в Париж из глухих провинций, внимают гению, разинув рты.
* * *Ради чего нам дается талант? Чудо, помещенное кем-то в голову человека? Ради предотвращения банкротства? Ради спасения страны от вражеского стана? Ради обогащения? Богачи боятся – Модильяни сам видел это на примере своей семьи, и страх бедности лишает людей настоящего богатства: интеллекта.
Так Амедео пишет своему другу Гилья: в книгах, как в музеях, он ищет озарения, ослепительного света, который пронзит его насквозь, позволит стать самим собой.
Поиски не прекращаются ни на мгновенье.
Когда приходит усталость, он отряхивает от пыли бархатный жакет, надевает его и, спасаясь от неведомой части себя, отправляется в Люксембургский сад – островок плодородия, где кормящие матери кажутся желанными как нигде, и куда можно добраться закоулками, известными лишь избранным, держа в кармане томик стихов Верлена. Скамейка в стороне от всех – ждет. Скоро лето, камни уже теплые, Модильяни садится на один из них, открывает сборник, держит его в огрубевших от растворителя ладонях, и напряжение постепенно растворяется в словах:
В старинном парке ветер выл осенний.
В старинном парке тихо шли две тени[33].
Упорство и честолюбие, верность себе – в этом весь Модильяни.
* * *Пугающая комета Галлея. Ученые господа из обсерватории предсказывают ее появление в пятницу, 20 мая. В саду Тюильри – толпа, на Марсовом поле – толпа, на крышах – тоже: смельчаки, покачиваясь, прохаживаются между каминными трубами, крепко сжимая в руках телескопы. Но звезда играет в Арлезианку[34]. Этим вечером в парижской опере начинается второй сезон «Русских балетов». Взаправду ли речь идет о балетах? В 1910 году под балетами понимали кружение по воздуху прекрасных сильфид, грациозно умирающих лебедей. Нечто устаревшее и вызывающее у публики скептическую улыбку, несмотря на вдохновенные холсты Дега.
