Анри Труайя - Лев Толстой
Вновь увидев старый дом своего детства, луга, деревья, реку, пруды, Лева испытал чувство удовлетворения, тем более полное, что сто девяносто шесть верст лежали теперь между ним и ужасным Сен-Тома. Его опять стал учить мягкий, малосведущий в науках Федор Иванович Рёссель, на этот раз вошедший в милость, некий семинарист и, наконец, чудаковатые и безвредные гувернеры… Но самым благотворным и плодотворным для него оказалось общение с крестьянами. Он слушал их разговоры с искренним любопытством и волновался, узнавая об их нужде. Один из них, Митька Копылов, бывший кучер графа Толстого, вынужден был, после того как семья сократила свои расходы, вернуться к отцу, к трудной крестьянской жизни. За месяц из элегантного слуги в белой шелковой рубашке и бархатной куртке он превратился в оборванца в лаптях. Никогда не жалуясь, пахал, косил, сеял, улыбка не сходила с его лица. Кузьма, служивший на конюшне, тоже не роптал, когда толстый управляющий Андрей Ильин вел его к гумну. Увидев их, проходящих мимо, Лева спросил, что они собираются делать. Кузьма пристыженно опустил голову, а управляющий проворчал: «Веду его наказывать». Эти слова ошеломили ребенка. Он спрашивал себя, действительно ли настолько глуп, что не может понять причину происходящего, или глупы взрослые. Вечером, когда мальчик рассказал о происшедшем тетушке Toinette, та была возмущена: «Как же вы не остановили его?» Замечание усилило его смятение. Он не думал, что может вмешиваться в столь важные дела. Во все времена крепостные обязаны были повиноваться, а хозяева – приказывать. И наказание никогда не мешало существованию взаимной симпатии мужиков и их владельцев. Хотя в самой Ясной Поляне никогда не прибегали к телесным наказаниям. Значит, речь шла о каком-то исключительном проступке. Красный от стыда, как если бы сам себя высек, Лева подумал, что в нем нет милосердия. Теперь было слишком поздно – Кузьма, наверное, пытался уже залечить спину. Но в следующий раз… Мальчик утешал себя подобными обещаниями, но в большинстве случаев благие порывы его души наталкивались на бессознательный эгоизм маленького барина. В 1840 году была сильная засуха, урожай оказался очень плохим, грозил голод, корм для скотины тщательно отмеривали. А он и его брат Дмитрий бегали по крестьянским полям и рвали на них овес, который тайком приносили на конюшню, чтобы покормить своих лошадей. «Мы с братом делали это в то время, когда вокруг были люди, которые не ели несколько дней и которых кормил этот овес. Мне не было стыдно, мне не приходило в голову, что это плохо».
В начале осени 1839 года тетушка Toinette с детьми вернулась в город. Они хотели присутствовать при закладке первого камня храма Христа Спасителя царем Николаем I и поздравить старшего из братьев с поступлением на философский факультет университета.
Во время трехдневного путешествия под перезвон колокольчиков, скрип колес, вдыхая запах проеденного молью сукна, Лева снова знакомится со своей страной. Обозы, растянувшиеся в пыли, странники с котомками за плечами, быстрые тройки с государственными чинами, верстовые столбы. Иногда им навстречу попадалась коляска, и мальчик говорил себе: «Две секунды, и лица, на расстоянии двух аршин приветливо, любопытно смотревшие на нас, уже промелькнули, и как-то странно кажется, что эти лица не имеют со мной ничего общего и что их никогда, может быть, не увидишь больше».[29] А вон, посреди полей, красная крыша хозяйского дома. «Кто живет в этом доме? есть ли в нем дети, отец, мать, учитель? Отчего бы нам не поехать в этот дом и не познакомиться с хозяевами?» Но поздно, дом уже далеко. Его сменяет деревня. Пахнет «дымом, дегтем, баранками… бубенчики уже звенят не так, как в чистом поле, с обеих сторон мелькают избы с соломенными кровлями…»[30]
В Москве тяга Левушки к новым лицам и сильным впечатлениям была удовлетворена сполна. Десятого сентября 1839 года, правда очень издалека, он увидел, как царь Николай I закладывал первый камень в основание храма. Последовавший за этим военный парад воодушевил мальчика – ему хотелось тоже маршировать под музыку и умереть за Отчизну.
Его бесконечная преданность идее монархии должна была бы сочетаться со столь же сильной привязанностью к Церкви. Но вера этого ребенка, воспитанного на православных традициях, вовсе не была непоколебимой. Из уважения к старшим, он верил в то, что они говорили о Боге и святых, но в глубине души был склонен принять и обратное. Он не был слишком удивлен, услышав, как один из его одноклассников, Володя Милютин, нравоучительным тоном поведал, что Бога нет и что все, что им рассказывают – выдумки и ложь. Братья обсудили это сообщение между собой, нашли интересным и, быть может, даже похожим на правду.
Николай поступил в университет, у него появились новые друзья, с которыми он курил трубку, обменивался непонятными шуточками и слишком громко смеялся, выражая свою бурную радость. Презираемый этими могучими университетскими умами, Лева пытался самостоятельно разгадать окружавшие его тайны. Его стремительное интеллектуальное развитие поражает даже Сен-Тома, который еще недавно говорил ему «лентяй» и «негодный мальчишка». Лентяем он все еще остается, занятия вызывают у него отвращение, вместо того, чтобы учить арифметику, историю и географию, предается размышлениям, его проницательность удивительна для двенадцатилетнего. В перерывах между играми в прятки он задумывается о своем характере и назначении человека, о тленности всего сущего и бессмертии души. Противоречивые мысли осаждают его. Едва выбрав определенное русло для своей жизни, уже видит другое, более соблазнительное. Чтобы воспитывать волю и выносливость к страданиям на манер стоиков, пытается удержать на кончиках пальцев толстенный словарь Татищева или, спрятавшись в чулане, снимает рубашку и бичует себе спину веревкой, а то, нагрев руки на жаркой печи, опускает их в снег… На следующей неделе его влекут эпикурейцы, мальчик решает, что смерть может настигнуть его в любой момент, а потому единственно возможным для человека остается наслаждение сегодняшним днем, без мыслей о завтрашнем. Следуя этому убеждению, забрасывает учебу и, растянувшись в постели, почитывает романы, до тошноты объедаясь пряниками. Порой, в приступе ярости, требует от Бога, чтобы тот немедленно подтвердил свое существование чудом, и, не получив удовлетворительного ответа, провозглашает себя атеистом. Но эта холодная убежденность не мешает ему, стоя перед начерченным на доске кругом, задаться вопросом о том, что если существует столь приятная глазу симметрия, то нашей жизни должна была бы предшествовать другая, о которой у нас не сохранилось воспоминаний, раз вслед за ней существует та, о которой мы ничего не знаем. Быть может, до того, как стать человеком, он был лошадью. Но никакая философская система не привлекала его так, как скептицизм. «Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают… Были минуты, что я, под влиянием этой постоянной идеи, доходил до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную сторону, надеясь врасплох застать пустоту там, где меня не было».[31]
