Эдвард Радзинский - Ипатьевская ночь
Аликс читает загадочное письмо. Письмо написано по-французски, с подозрительными ошибками. Но она сразу верит письму. Ошибки? Что ж, значит, пишут не аристократы. Где они, эти аристократы? Они предали. Пишут люди из народа, «хорошие русские люди». Лихорадочно проглатывает она этот долгожданный текст: «Мы, группа офицеров русской армии…»
Так появилось это письмо, в котором им предлагали побег. Письмо было подписано: «Готовый умереть за Вас офицер русской армии». Ах как нравится Аликс эта подпись. Мигрени как не бывало. Она вновь прежняя «Шпицбубе». Да, свершилось. Они не оставили их! Хорошие русские люди! Они готовы освободить своего императора. «Друг» прислал «легион ангелов».
Она умоляет Ники ответить. Николай, как всегда спокойно, соглашается. Да, он напишет ответ. Так устанавливается эта тайная переписка.
«Ваши друзья не спят, – сообщалось в очередной записке, посланной в бутылке из монастыря, – час, столь долгожданный, настал. С Божьей помощью и с Вашим хладнокровием надеемся достичь нашей цели не рискуя ничем».
И новое письмо.
«Необходимо расклеить одно из ваших окон, чтобы Вы могли его открыть. Я прошу точно указать мне окно. В случае если маленький царевич не сможет идти, дело сильно осложнится… Нельзя ли было бы на час или на два усыпить царевича каким-нибудь наркотиком? Пусть решит это доктор. Будьте спокойны, мы не предпримем ничего, не будучи уверены в удаче заранее…»
Это был побег, задуманный в стиле романов Дюма. Вот так когда-то бежала из замка романтическая Мария Стюарт.
Но как открыть окно? И вдруг, будто по велению «Старца», окно открывают. «10 июня Троицын день… ознаменовался разными событиями: у нас утром открыли одно окно… Воздух в комнате стал чистый, и к вечеру даже прохладный».
Бывший Верховный Главнокомандующий отправляет очередное послание в бутылке из-под молока – послание, напоминающее диспозицию сражения:
«Второе окно от угла, выходящего на площадь, стоит открыто уже два дня и даже по ночам. Окна 7 и 8 около главного входа тоже открыты всегда. Комната занята комендантом и его помощниками, которые составляют в данный момент внутреннюю охрану. Их 13 человек, вооруженных ружьями, револьверами и бомбами… Комендант и его помощник входят к нам когда захотят. Дежурный делает обход дома ночью два раза в час… На балконе стоит один пулемет, а под балконом другой – на случай тревоги. Напротив наших окон на той стороне улицы помещается стража в маленьком доме. Она состоит из 50 человек. От каждого сторожевого поста проведен звонок к коменданту и провода в помещение охраны и другие пункты…»
Эти звонки… они зазвонят в ту ночь, в их последнюю ночь.
«Известите нас, – заканчивает Николай, – сможем ли мы взять с собой наших людей».
И, как всегда, в своем дневнике он аккуратно записывает все, раскрывая тайну этого заговора:
«14 июня. Нашей дорогой Марии минуло 19 лет. Погода стояла та же тропическая. 26 градусов в тени, а в комнатах 24. Даже трудно выдержать!… Провели тревожную ночь и бодрствовали одетыми. Все это произошло оттого, что на днях мы получили два письма, одно за другим, в которых нам сообщили, чтобы мы приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми! Но дни проходили, и ничего не случалось, а ожидание и неуверенность были очень мучительны».
Теперь в его дневнике уже была его собственноручная запись, перед всем миром свидетельствующая «о монархическом заговоре с целью побега и освобождения семьи».
Аликс осторожней: в ее записи от 14 июня нет об этом ни слова. Но она ждала. Ждала следующую ночь. Вслушивалась в ночную тишину.
Но будто кто-то издевался над ними: вместо шороха шагов крадущихся заговорщиков в раскрытое окно она услышала:
«15(28) июня, пятница. Мы услышали ночью, как под нашими окнами очень строго приказали часовому следить за каждым движением в нашем окне…»
Через 70 лет я сижу в архиве.
«Дело о семье б[ывшего] царя Николая Второго 1918-1919» (ЦГАОР, ф. 601, оп. 2, ед. хр. 35).
Долго, ох как долго – 70 лет не выдавалась эта тонкая папка. И я один из первых, кому довелось увидеть ее сразу после рассекречивания. Мы еще не раз вернемся к удивительному ее содержанию.
В середине папки и находились те самые письма, которые посылались в молочной бутылке в Ипатьевский дом. Которые станут одним из оснований расстрела Романовской Семьи.
Вот последнее письмо, за подписью «Офицер». Письмо написано аккуратно, ученическим почерком, по-французски. «Мы, группа офицеров русской армии, которая не потеряла совести, долга перед царем и отечеством…
Мы вас не информируем насчет нас детально по причине, которую вы хорошо понимаете, но ваши друзья Д. и Т. (Долгоруков и Татищев. – Э.Р.), которые уже спасены, нас знают.
Час освобождения приближается, и дни узурпаторов сочтены. Во всяком случае, армии словаков приближаются все ближе и ближе к Екатеринбургу. Они в нескольких верстах от города… Не забывайте, что большевики в последний момент будут готовы на всяческие преступления. Момент настал, нужно действовать. Ждите свистка к полуночи (к 12 ночи) – это и будет сигналом. Офицер».
Но Долгоруков и Татищев, «которые уже спасены», покоились тогда в безымянных могилах.
Как странно лжив этот доброжелатель. И при этом как хорошо осведомлен о том, что Романовы ничего не знают о судьбе «Д. и Т.»!
И вот, когда я сам устал от своей подозрительности, однажды позвонил телефон, и тихий старческий голос церемонно представился: «Владимир Сергеевич Потресов, провел 19 лет в лагерях».
Вот что рассказал мне 82-летний Владимир Сергеевич:
«Мой отец до революции – член кадетской партии и сотрудник знаменитой газеты „Русское слово“, известный театральный критик, писавший под псевдонимом Сергей Яблоновский…» (Как тесен мир – сколько раз Вера Леонидовна называла мне это имя, когда-то гремевшее в театральной России!)
«В голодном 1918 году отец выехал в турне по Сибири с лекциями. Весь сбор от лекций моего полуголодного отца шел в пользу… голодающих! Последняя его лекция была в Екатеринбурге…
И вскоре во время отсутствия отца к нам в дом пришли чекисты и произвели обыск. Матери объявили, что екатеринбургская ЧК заочно приговорила отца к расстрелу за участие в заговоре с целью освобождения Николая II.
Когда отец вернулся домой и все узнал, он был страшно возмущен: «Да что они там, помешались? Я по своим убеждениям (он был кадет, сторонник Февральской революции) не могу быть участником царского заговора. Я пойду к Крыленко (тогдашний председатель Верховного трибунала)!»
Отец был типичный чеховский интеллигент-идеалист. Но мать сумела его убедить, что большевики объяснений не слушают – они расстреливают… И отец согласился уехать из Москвы, он перебрался к белым. Потом эмиграция, Париж, нищета – и могила на кладбище для бедных…
