Анри Труайя - Петр Чайковский и Надежда фон Мекк
Пока она мечтает о его возвращении в Москву, он уже мчится в Париж, затем во Флоренцию, в Рим, Венецию, Вену. Везде концерты, аплодисменты, восторженные отзывы. И все же он не может отделаться от ощущения, говорит он, что теряет время, растрачивая его на вещи второстепенные. Надежда догадывается, насколько он растерян и встревожен, и 10 ноября 1877-го она пишет ему, чтобы призвать его вернуться на родину. «Если Вы соскучитесь за границею и Вам захочется вернуться в Россию, но не показываться людям, то приезжайте ко мне, т. е. не ко мне лично, а в мой дом на Рождественском бульваре; у меня есть вполне удобные квартиры, где Вам не надо будет заботиться ни о чем. В моем хозяйстве все есть готовое, и между нами будут общими только хозяйство и наша дорогая мне дружба в том виде, как теперь, не иначе, конечно. В доме у меня ни я, и никто из моего семейства, и никто в Москве и не знали бы, что Вы живете тут. У меня в доме очень легко скрываться от всего света. Вы знаете, какую замкнутую жизнь я сама веду, и вся прислуга привыкла жить на положении гарнизона в крепости. Следовательно, Вы здесь были бы неприступны. Подумайте, дорогой мой друг, да и приезжайте прямо из Вены, только за три дня сообщите мне об этом». Этим двусмысленным приглашением Надежда фон Мекк надеется убедить Чайковского в том, что это принесет им обоим огромное удовольствие, если он поселится у нее, в окружении ее мебели, в ее привычной интимной обстановке, тогда как она будет далеко, предаваясь удовольствию бесплодных мечтаний. Нужно иметь, пишет она, тонкую душу, чтобы уметь почувствовать жар и вкус пустоты. Как настоящий меломан ценит паузы в мелодии, точно так же Надежда уверена, что Чайковский никогда так явственно не присутствует в ее жизни, как когда его рядом с ней нет.
Однако он не дает себя убедить. «Вы пишете, что лучше всего вернуться в Россию. Еще бы! Я люблю путешествовать в виде отдыха за границу; это величайшее удовольствие. Но жить можно только в России, и, только живя вне ее, постигаешь всю силу своей любви к нашей милой, несмотря на все ее недостатки, родине. Но в том-то и дело, что мне невозможно вернуться в Россию».
Внезапно Надежда задается вопросом, что же так пугает Чайковского в идее вернуться в Москву. Боится ли он оказаться под обстрелом новых требований Антонины, или же он опасается, не решаясь сказать об этом, жить у своей благодетельницы, даже при том, что она обещала ему исчезнуть до его приезда? Поскольку развестись в России этого времени без причины очень трудно, нетерпение Надежды превращается в наваждение. Какие бы усилия ни приложил Анатолий, чтобы умерить злобу и аппетит Антонины, пока Чайковский не вернулся в Москву и не поселился на Рождественском бульваре, под надежным крылышком баронессы, скандал, думалось ей, остается возможным. Под скандалом она понимает теперь обвинение в мужской несостоятельности, которое Антонина не замедлит бросить в лицо знаменитому Чайковскому. Обвиненный этой ведьмой в неисполнении супружеского долга, он потеряет репутацию в глазах публики, которая всегда охоча до скабрезных историй. Над ним будут смеяться в салонах и в редакциях газет. Чтобы придать ему мужества перед лицом подобной клеветы, Надежда говорит с ним в письмах о вере, морали, музыке и смешивает все в призыве к всеобъемлющей чистоте. «Я враг всякой внешности, начиная с красоты лица до уважения общественного мнения включительно. Когда я слышу, что говорят о человеке, одаренном высшими нравственными и умственными свойствами, как о лошади или о мебели, у которых ничего и быть не может, кроме внешней красоты, я возмущаюсь всем своим существом. [...] Я бы презирала себя, если бы подделывалась под общественное мнение и изменила бы в чем бы то ни было свои поступки из боязни того, как найдут это люди».
Мимоходом заметив Чайковскому, что ему лучше бросить пить, поскольку музыка, по ее мнению, пьянит лучше, чем вино, она еще раз умоляет его вернуться в Москву.
Однако проходят месяцы, а он и не думает о возвращении на родину. Переезжая из города в город, он, однако, уделил время осмотру у парижских медиков, поскольку нервное расстройство и боли в желудке стали почти невыносимы. Врачи успокоили его. Его состояние не тяжелое, и единственные лекарства, которые наука прописывает в его случае, это гигиена и лечение термальными водами. На следующий день после консультации Чайковский заявляет в письме, что полностью вернулся в отличную физическую форму, никоим образом, однако, не соблюдая рекомендаций врача. «Надеюсь, – пишет он 2 декабря 1877 года, – что останусь еще долго в том отличном для моего здоровья фазисе, в котором нахожусь именно с тех пор, как я, убедившись в шарлатанстве парижской знаменитости, перестал следовать его предписанию».
В конце года он оказывается в Сан-Ремо, где к нему присоединяется брат Модест с маленьким глухонемым Колей. Чайковский пишет, что совершенно сражен молчаливым изяществом этого «ангела». «Какой это чудный мальчик, Вы не можете себе представить. Я к нему питаю какую-то болезненную нежность. Невозможно видеть без слез его обращение с братом. Это не любовь, это какой-то страстный культ. [...] В первый день, когда я его увидел, я питал к нему только жалость, но его уродство, т. е. глухота и немота, неестественные звуки, которые он издает вместо слов, все это вселяло в меня какое-то чувство непобедимого отчуждения. Но это продолжалось только один день. Потом мне все сделалось мило в этом чудном, умном, ласковом и бедном ребенке».
Читая эти строки, Надежда думает о том, что ее неуловимый корреспондент страдает от приступа отцовской любви, и о том, какое это счастье, что он открыл наконец способ удовлетворения этой благородной склонности. Но вот самое главное: 21 декабря Чайковский получает официальное приглашение, подписанное Бутовским, выступить в роли главы российского отдела Всемирной выставки в Париже. Его просят немедленно приехать во Францию в качестве делегата от музыкальной России. Он должен будет остаться там до окончания выставки, и оплата составит тысячу рублей за месяц. Это предложение льстит Чайковскому, однако многочисленные обязанности, которые повлечет за собой подобная честь, пугают его. С другой стороны, он боится разочаровать баронессу и всех своих друзей, всех своих почитателей, которые обвинят его в трусости и лености, если он уклонится от приглашения. 24 декабря он пишет Надежде, после долгой внутренней борьбы, которая, возможно, стоила ему многих дней жизни, что лучше отказаться сразу, чем приехать на место и сделать это там после полного расстройства организма.
Опасаясь более всего уколов собственной совести, он снова пытается оправдаться в собственных глазах, в другом письме: «Как бы то ни было, малодушно ли я поступаю или благоразумно, но сегодня я вижу ясно, что я не могу ехать. [...] Главное, мне теперь нужно, чтобы Вы, братья и сестра не сердились на меня за мое малодушие. Клянусь Вам, что, если бы я знал, что этого Вам и им хочется, я бы поехал в Париж. Но без советов друга или брата, больной, в припадке самой ужасной ипохондрии, я не могу, не могу, не могу ехать».[6]
