Аркадий Кошко - Очерки уголовного мира царской России
На вопрос, уверен ли свидетель в том, что видел именно дьякона своего прихода, последний отвечал:
- Да как же? Я личность отца Ионы распрекрасно знаю, а ночь была светлая, лунная. И бежали они прямехонько от егорьевского дома.
Пришлось пригласить отца Иону в мой кабинет для "собеседования". Ко мне пожаловал мужчина дородного вида, с сочной октавой.
Его шелковые кудри были старательно зачесаны.
- Садитесь, пожалуйста, отец дьякон.
- Премного благодарим, - пробасил он, сел, откашлялся и выжидательно на меня поглядел.
- Не будете ли вы любезны сообщить мне, где и как вы проводили минувшую ночь?
Дьякон бессмысленно улыбнулся и отвечал:
- Очень уж вы мне конфузные вопросы задаете, ваше превосходительство.
Где же мне, духовному лицу, проводить ночи, как не у себя под кровлей, с законной супругой; а к а к - уж позвольте умолчать и про себя оставить.
Я едва сдержал улыбку:
- Вот вы говорите - у себя под кровлей, а между тем есть люди, которые видели вас бегущим сломя голову от дома Егорова.
Дьякон горячо протестовал:
- Врут, злодеи, врут, обознались и клевещут всуе.
- Послушайте, отец дьякон, тут дело не шуточное, говорите всю правду. Повторяю вам, что двое вас видели, один - как вы перелезали через забор Егорова, другой - как вы мчались по улице от его дома.
- Не виноват, повторяю, не виноват, это был не я.
- В таком случае мне придется вас арестовать, так как дело, по которому вы подозреваетесь, ни более ни менее как убийство.
Тут отец Иона подпрыгнул и побагровел.
- Итак, быть может, вы надумали? - спросил я его.
Он не сразу ответил. Видимо, тяжелая борьба происходила в нем. Говорить ему что-либо не хотелось, но страх быть замешанным в убийстве пересилил все прочие соображения, и, тяжело вздохнув, он во всем покаялся, умоляя пощадить его и не давать хода делу, тем более что с его стороны было лишь поползновение на грех, но оставшееся, к счастью, лишь поползновением.
Отец дьякон начал так:
- Четвертый год состою я дьяконом нашего прихода. Несу свой сан с достоинством, и настоятель наш отец Василий одобряет мое боголепное служение и красоту голоса. Скажу по совести, что и сам себя упрекнуть ни в чем не могу, окромя одного пристрастия - уж очень я люблю земную красоту во всех отношениях.
Ну а что может быть красивее молодости и свежести, особенно в образе женском? Не подумайте чего - я, конечно, в самых хороших смыслах говорю, однако к Лизавете Матвеевне Орловой, девице достойной, питаю восторженные чувства. Хоть я и лицо духовное, хоть и женатый человек, но позволяю себе, однако, иногда пройтись с ней и поговорить о природе и звездах.
Очень люблю я, когда девица эта присутствует при Богослужении.
Тогда, читая записки о здравии, я неизменно, скосив глаз в ее сторону, с особым чувством провозглашаю: "Рабы Божией Елизаветы". Опять же иной раз и просвирку ей со сторожем вышлю.
А то после Богослужения, выходя из храма, двери перед ней предупредительно откроешь, дескать, антре, пожалуйста. Лизавета Матвеевна ко мне ничего, благосклонны и компанию мою не избегают. И текла бы моя жизнь без болезни, печали и воздыхания, если бы не Николай Евграфович Аметистов - регент нашего церковного хора. Конечно, я христианин, и врагов иметь мне не полагается, но грешен, воистину грешен, каюсь, не возлюбил я регента - светского ферта и безбожника. Между прочим, и он в чувствах своих не равнодушен к вышеназванной девице. Ну что ж, это его дело, а только не люблю я его за то, что норовит в ее глазах меня утопить и опорочить. Как встретимся вместе, втроем, так этот богохульник сейчас же норовит подцепить меня. "Послушайте, отец дьякон, - говорит он мне, - посмотрите на себя хорошенько - ну какой вы кавалер, ваше дело мертвецов в могилы опускать, анафему Мазепе провозглашать да оглашенных из храма возгласами изгонять, а вы что выдумали: ухаживать". А то нагнется к самому уху моему (хорошо, что стыда хоть на столько хватает) да и шепнет: "И брюк-то у вас нет". Вот-с, какой фрукт! Да только напрасно он под меня подкапывался. Как он ни старался, а Лизавета Матвеевна мне отдавала явный преферанс. Так прошло с полгода. Наши взаимные чувства расцветали магнолией. И вот, наконец, третьева дня, вернее, в ночь, она назначила мне рандеву в палисадничке близ своего флигелечка. А проживает она во флигелечке Егорова в глубине ихняго двора. Ну, действительно, весь день накануне я провел в фантастическом смятении, даже за Сугубой Ектеньей возгласы перепутал. А Аметистов на клиросе зачихал, закашлял, завертелся во все стороны - глядите, мол, православные, каков дьякон. Дьяконица у меня ложится с петухами, и ночью ее орудиями не разбудить. Около 12-ти ночи покинул я тихонько супружеское ложе, осторожно оделся и даже попрыскал на себя одеколоном "Брокар и К0", схватил шляпу да и направился к дому Егорова. А ночь, можно сказать, самая подходящая: луна во все лопатки светит, только что распустившиеся почки обдают меня благовонным духом, и не будь я дьяконом, а трубадуром, право слово, ударил бы по гитаре и залился бы соловьем. Добравшись до места, я огляделся - никого! Схватился за забор, перекинул через него ногу и... обмер. На самом дворе при лунном свете я увидел Аметистова. Дрогнуло у меня сердце - неужто Лизочка и ему свиданье назначила? Не может этого быть! Да и у Аметистова неподходящий вид: с лопатой в руках, поспешно и трудолюбиво роется у колодца. Что, думаю, за притча? Уж не адовое ли наваждение. Однако смотрю, что будет далее? Вдруг лопата Аметистова заскребла, наткнувшись, очевидно, на что-то твердое. Аметистов стал еще рьянее рыть и вскоре, нагнувшись, извлек из земли вроде нечто железного сундучка. Поковырял его, раскрыл и будто замер. Запустил он в него руку, раз-другой и, вдруг вздрогнув, насторожился. Вдали послышались шаги. Регент швырнул сундучишко, и разные блестящие предметы из него рассыпались.
Гляжу я со своего забора и вдруг вижу - Лизочка, сама Лизочка показалась в глубине двора и, завидя тень регента, испуганно остановилась. Аметистов, видимо, признал ее и, кинувшись к ней, стал что-то жарко говорить, бить себя в грудь и тыкать в разрытую землю. Лизавета Матвеевна покачивала сперва недоверчиво головкой, а затем как бы согласилась и уступила.
Аметистов же обнял ее за воздушную талью, притянул к себе и влепил в разверстые уста порочное безе. Конечно, ваше превосходительство, я лицо духовное и страсти земные должны скользить по мне, так сказать, не задевая. Но я человек грешный, многогрешный, при столь богомерзком зрелище вскипел. Помутилось в мозгах, в очах потемнело, и, подняв кулаки над головой, взревел я наподобие раненого льва мадагаскарского. Я и сам не узнал своего голоса, а только гляжу, Лизочка и регент зараз присели, засим отскочили друг от друга и кинулись в разные стороны. Егоровский же пес, выбежав из конуры, яростно загумкал и прямо ко мне. Забыл я тут все - и рандеву, и Лизочку, и луну, кубарем скатился с забора, шляпу даже потерял и что есть духу пустился наутек. Как добежал до дома, и не помню.
