Толстой (СИ) - Гуцол Юлия Валерьевна
Бывалые солдаты и командиры спокойно смотрели на происходящее вокруг, на смерть людей, на грабежи, они к этому привыкли и не задавались вопросом, к чему так долго тянется кровавая война. Но Толстой реагировал иначе. Рассказ «Набег» тому свидетельство. Он не понимал, как можно для получения наград жертвовать многими людьми, хотя жертв можно избежать. На Льва Николаевича произвело удручающее впечатление убийство горянки с ребенком: «что ее жалеть, она же басурманского племени», хотя у большинства из служак дома были жены с детьми. Опять вставали нравственные вопросы, и возникал конфликт между ними и желанием Толстого с доблестью исполнять свой долг перед Отечеством. Тогда он был уверен, что эта война необходима России.
Но Толстой не забывает и своих литературных занятий, он работает над повестью «Детство», и в 1852 году ее публикуют в журнале Некрасова «Современник». Тот разглядел в Толстом талант и угадал – произведение нравится читателям, «суд публики оказался как нельзя более в Вашу пользу». Трилогию, в которой Толстой хочет описать детство, отрочество и юность, он затевал с определенной целью: «Интересно было мне просмотреть свое развитие, главное же, хотелось мне найти в отпечатке своей жизни одно какое-нибудь начало – стремление, которое бы руководило меня, и вообразите, ничего не нашел, ровно: ничего, случай… судьба!» В 1853 году Лев Николаевич начнет писать повесть «Казаки», а закончит ее почти через девять лет. Зато будет опубликован рассказ «Набег», снова в «Современнике». И через год там же – вторая часть трилогии, «Отрочество». Лев Толстой становится известным писателем. Пока же графу Толстому присваивается чин прапорщика, и он переводится в Дунайскую армию, в Крым. Во время службы в армии случалось многое – однажды он чуть не попал в плен, в другой раз едва избежал гибели. Особых наград не будет, и офицерского чина Толстой не получит долго, постоянно будут находиться на то причины: или не пришли бумаги, или в день раздачи чинов и Георгиев сам Толстой не явится в нужный час, ибо засиделся за шахматами. А однажды откажется он от креста в пользу старого вояки: тому нужнее, за крест дают пожизненную пенсию.
Служба в Крыму не доставляет особых хлопот, Лев Толстой становится подпоручиком: «живу совершенно беспечно, не принуждая и не останавливая себя ни в чем: хожу на охоту, слушаю, наблюдаю, спорю». Но и здесь у Толстого возникают сложные отношения с сослуживцами из-за его неуживчивости. Плюс наваливаются другие трудности: он снова влезает в карточные долги, на его «проект о переформировании батарей…» приходит очень резкий ответ, в котором подчеркивается его «умничание», – все вместе вгоняет его в глубокое уныние. Он не находит лучшего решения, чем забыться в карточной игре. Разочарование в службе приводит его к мысли об отставке, но это отнюдь не проявление трусости, Толстой неоднократно демонстрировал свою храбрость и на Кавказе, и на Дунае. В Севастополе в конце 1854 года он был под огнем в самом опасном месте, на 4-м бастионе. Причины – в дискомфорте общения с батарейными офицерами и в занятиях литературой, ее он все больше воспринимает как основное занятие. Старший офицер толстовской батареи Одаховский вспоминал: «В Севастополе начались у графа Толстого вечные столкновения с начальством. Это был человек, для которого много значило застегнуться на все пуговицы, застегнуть воротник мундира, человек, не признававший дисциплины и начальства. Всякое замечание старшего в чине вызывало со стороны Толстого немедленную дерзость или едкую, обидную шутку… Толстой был бременем для батарейных командиров и поэтому вечно был свободен от службы: его никуда нельзя было командировать… Он часто, без разрешения начальства, отправлялся на вылазки с чужими отрядами, просто из любопытства, как любитель сильных ощущений, быть может, и для изучения быта солдат и войны, а потом рассказывал нам подробности дела, в котором участвовал. Иногда Толстой куда-то пропадал – и только потом мы узнавали, что он или находился на вылазках как доброволец, или проигрывался в карты. И он нам каялся в своих грехах».
В 1855 году Севастополь пал, и Толстой едет в Петербург, где входит в круг литераторов, знакомясь со многими известными авторами – Тургеневым, Некрасовым, Гончаровым и другими. Но контакта не получилось. Петербургские писатели, поняв, что у него с ними мало точек соприкосновения, решили, что всему виной «скверное образование, барская спесь и офицерские замашки». У них слишком разнились понятия о том, какой должна быть литература и в чем состоит роль писателя. Им хотелось, чтобы он укладывался в принятые обществом рамки – «либерален насколько дозволяет цензура, и прогрессивен до мыслимых пределов, и европейски просвещен, и общественно полезен». А у Толстого было свое виденье на этот счет, поэтому в отношениях с Некрасовым (помним, что он издатель «Современника») появилась натянутость, грозящая конфликтами и возможным разрывом. Толстой хочет и будет идти своим путем.
Но пока в «Современнике» печатаются рассказы «Севастополь в декабре месяце», «Рубка леса» и «Ночь весною 1855 года в Севастополе». Тема «Севастопольских рассказов» волнует Льва Толстого и не оставляет в покое. Из его записей в дневнике: «Вчера ядро упало около мальчика и девочки, которые по улице играли в лошадки: они обнялись и упали вместе».
Из рассказов о Севастополе. «Посмотрите лучше на этого десятилетнего мальчишку, который… с самого начала перемирия вышел за вал и все ходил по лощине, с тупым любопытством глядя на французов и на трупы, лежащие на земле, и набирал полевые голубые цветы, которыми усыпана эта роковая долина. Возвращаясь домой с большим букетом, он, закрыв нос от запаха, который наносило на него ветром, остановился около кучки снесенных тел и долго смотрел на один страшный, безголовый труп, бывший ближе к нему. Постояв довольно долго, он подвинулся ближе и дотронулся ногой до вытянутой окоченевшей руки трупа. Рука покачнулась немного. Он тронул ее еще раз и крепче. Рука покачнулась и опять стала на свое место. Мальчик вдруг вскрикнул, спрятал лицо в цветы и во весь дух побежал прочь к крепости». Так Толстой справлялся с войной, с тем, что он видел и что хотел донести в своих произведениях до читателей.
Он также рассказывал своему другу и единомышленнику Александру Гольденвейзеру: «Когда Малахов курган был взят и войска спешно переправлялись на Северную сторону, – тяжелораненых оставили на “Павловском мыске”, где была батарея. Это сильная батарея, с которой можно было обстрелять весь город. Когда сообразили, что нельзя ее так отдавать французам, то решили ее взорвать. Я был у Голицына, там еще Урусов сидел, и тут же крепко спал добродушный, здоровый офицер Ильин. Мне сказали, что он только что вернулся из опасного поручения – взорвать “Павловский мысок”. Мысок был взорван с батареей и со всеми ранеными, которых нельзя было увезти, а батарею отдать неприятелю нельзя было… Потом пытались отрицать это, но я знаю, что это было так».
Скорее всего, в это время на Толстого обращают внимание власти и полиция. Известна песня о поражении в Севастополе, сочиненная Толстым, ее знали и солдаты, и сам великий князь, так что Лев Толстой им сильно нелюбим.
В 1856 году Лев Николаевич пишет и публикует повести «Два гусара» и «Утро помещика», а также рассказ «Севастополь в августе 1855 года». Получает отставку. Одним из тяжелых воспоминаний этого года оказалась смерть брата Дмитрия.
Позволю себе заострить внимание на этом человеке. Дмитрий Николаевич Толстой родился 23 апреля 1827 года. Он был крайне своеобразной личностью, с детства тихий, серьезный, замкнутый, склонный к одиночеству и аскетизму. Он не следил за своей внешностью, чурался развлечений, ходил в одной и той же одежде, страдал нервным тиком. Когда детей Толстых перевезли в Казань, Митя сделался истово верующим. Братья считали, что так проявилась их генетическая черта – «толстовская дикость». Дмитрий ходил в тюремную церковь, постился, выстаивал длинные службы, общался с заключенными. У него не было друзей, и единственная, с кем он общался, была приживалка Юшковых, Любовь Сергеевна, уродливая и болезненная особа. «Чудак, в высшей степени чудак», – отзывался о нем Николай, старший брат, а два других брата над ним просто смеялись. В зрелом возрасте Льву Толстому будет стыдно за такое поведение, он скажет о Мите так: «…очень слабый ум, большая чувственность и святое сердце. И все это свяжется таким узлом, что нельзя распутать – и разрывается жизнь». Или: «В Митеньке, должно быть, была та драгоценная черта характера, которую я предполагал в матери и которую знал в Николеньке, и которой я был совершенно лишен, – черта совершенного равнодушия к мнению о себе людей».
