Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна
— У меня выход во второй картине. Пока хотел бы поделиться кое-какими наблюдениями с вами, Татьяна Николаевна, — склонил он к ее щеке кудрявую голову. — Посмотрите на этих «актеров»! Да они же просто дурачатся! Детский сад какой-то! — фыркнул он над выходом Нади. С толщинками на груди и животе под деревенским сборчатым сарафаном, она разыгрывала туповатую бабу, попавшую в одно купе с интеллигентным, щепетильным до крайности господином, роль которого с комичной серьезностью исполнял Миша. Он же был и контролером, и вагонным воришкой, с наслаждением перевоплощаясь в разных персонажей. — Мишель хорош! Остальные… не выдерживают критики. Если хотите знать мое мнение, вы правильно сделали, что отказались изображать даму с младенцем в этом балагане, — продолжил Гладыревский без тени улыбки. — Не для серьезных девушек занятие. Пусть Варька выламывается, красавица наша, совсем уже барышня. На четыре года младше Мишеля, а уже держит себя за главную.
Тася кусала травинку и старалась не расплакаться. Вдвоем с Мишей все было легко и чудесно, а среди этой милой, но не очень понятной ей ватаги, она ощущала себя чужой.
— Вы издеваетесь надо мной, Коля, это нехорошо. У них чудесно все получается. И сестры Миши такие смелые. А я просто-напросто трусиха. — Тася вскочила и быстро зашагала в глубь сада. Там села на заветную скамейку среди кустов шиповника и, чтобы не разреветься, начала вслух читать стихи, которые, она знала, любил Миша:
— И ведь чудесно у вас получается! Сара Бернар! — На дорожке появился Николай. — Я отыграл свой номер и спешу завершить наставительную беседу. Можно присесть? Видите ли, где-то в глубине души я тот самый всеми уважаемый Фребель.
— Садитесь. — Тася сдвинулась на край скамейки, всхлипнула. — Я ведь и в гимназии училась кое-как. От волнения на уроках даже заикалась. Часто болела, уставала, много пропускала. Но каток! — Она неожиданно улыбнулась. — Каток меня могла заставить пропустить только мигрень!
— Болезнь гениев!
— Ах, какое там! Откуда гении? Жили мы скромно и скучно. У меня ведь сестра и четыре брата. Дрались все время, ругались. Разве так, как здесь? Правда, отец играл в благотворительных спектаклях. Но дома всегда строг. Только службой и коврами увлекается — вся квартира в коврах. А нами, детьми… Ну если выговор сделать, зауши потаскать или в угол поставить…
— Тася, да у вас было кошмарное детство! — преувеличенно ужаснулся Николай.
— Нет, нормальное. Мама учительница, добрая… Но развлечений особых не было, и богатства тоже. Дети, прислуга — все требовало средств… Тут, у Булгаковых, совсем другое… Простите! — Тася шлепнула комара на щеке Гладыревского. Тот сделал вид, что сражен наповал, и напролом через кусты, сдирая с волос паутину, к ним вышел Михаил.
— Черт! Никак от грима не ототрусь, пауки и мухи зажрут. — Он отчаянно потер губу, где оставались следы от нарисованных усиков. — Чего сидим, от славы прячемся?
Михаил, все еще возбужденный представлением, был в приподнятом настроении. Сорвав с шеи Коли гигантскую «бабочку», спрятал ее в карман:
— Для будущего музея, маэстро. Нет, ты, старик, гений! Твой бродячий Паганини — шедевр, особенно когда в скрипке одна струна. А ты, Тася, зря не вышла. Зря!
— Голова разболелась, Мишенька. Во рту пересохло.
— Что ж вы молчите, милая? Страдать рядом с таким врачом! Я мигом слетаю за целебным напитком. — Михаил умчался к дому. Николай со вздохом глянул на Тасю.
— И вам не страшно вблизи этакого гиганта? С колыбели рос вундеркиндом. Засыпал под скрипку отца и маменькино музицирование — Шопена в пеленках предпочитал! Едва говорить начал — сочинял, пел, плясал. А уж морочить всем голову или над классикой всплакнуть — это уж непременно. Слушал «Фауста» сорок один раз! Не обучавшись специально, может сыграть Вагнера! А его велотрюки, футбол… Я молчу… Вам придется быть Кшесинской, Патти и немного Львом Толстым. Это непременно. — Гладыревский зашептал: — Дабы быть причастной к сокровенному, обсуждать Мишины литературные замыслы.
— Он хочет стать хорошим врачом! Миша считает, что можно допустить небрежность в любой профессии, но не во врачебной. А пишет он шутя.
— О, значит, только доктором! Это еще хуже! Вам придется держать ногу больного во время ампутации.
— Фу, что вы такое говорите? Миша хочет стать детским врачом.
— А вам, милая моя, надо стремиться уметь все, раз уж назвались груздем. Очаровательным, надо сказать с откровенностью. Он подтвердит. — Коля кивнул в сторону спешащего к ним с графином малинового морса Михаила.
— Ау меня голова совсем прошла! Ты можешь лечить мигрень, потому что… потому что ты гигант! — Тася бросилась ему на шею, и Николай стал свидетелем ошеломляющего поцелуя.
12
Летняя жизнь Таси и Миши оказалась чрезвычайно насыщенной. Чуть не каждый вечер они посещали симфонические концерты в Купеческом саду, ходили в театр, много гуляли, целуясь за каждым углом. Они взяли за правило посещать «свой остров», и каждый раз это было празднество полного слияния плоти и духа, казалось даже, что над их головами стояло свечение. И никто уже не сомневался, что Миша и Тася — неразрывная пара.
…Лодка шла по течению, и уже виден был старик на пристани, встречавший возвращавшуюся «Чайку». Солнце садилось, волшебно преображая мир. Печаль и торжественность, как в звучании органа, были в этой величественной и бренной красоте.
— «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали… — запел Михаил приятным сильным баритоном. — Поедем, красотка, кататься…» — Изловчившись, он наклонился к Тасе и поцеловал в колено.
— Миша, Мишенька… Мне даже страшно. Как мы счастливы! Вдруг что-то случится? Я заболею оспой, стану некрасивой, и ты меня разлюбишь. — Лицо Таси, залитое бронзовым закатом, выразило трагическое смятение.
Михаил засмеялся:
— От оспы я тебя вылечу. А вот разлюбить не смогу никогда. Так вот всю жизнь и буду обмирать от каждого твоего взгляда, от каждого прикосновения. Представляешь картину: у доктора Булгакова пациенты. Заходишь в приемную ты. Его кидает в жар. Он говорит, заикаясь от страсти: «Из-з-з-ви-ните, г-г-ггоспода, я вынужден на время уединиться с су-су… су-пругой». Набрасываюсь на тебя и обнимаю вот так, крепко-крепко.
Лодка едва не перевернулась. Принимая «Чайку», старик погрозил горячей парочке корявым пальцем:
— Уж видал, как вы на воде баловали! Аль мое предупреждение не действует? За потопление судна в нетрезвом состоянии — двойной штраф!
Потом они ужинали в ресторанчике на берегу, где подавали навсегда запомнившееся Тасе блюдо — яичницу по-бременски — хитро завернутую в поджаренные ломти хлеба глазунью.
Прогулки по городу открывали Тасе все новые места, дорогие для Михаила. Они осмотрели рыночную площадь, вблизи которой пятнадцать лет назад раскинул серый полог бродячий цирк, и маленький Миша, сидевший на коленях матери, влюбился в наездницу. Киевская «толкучка» — живописная и громкая — привораживала Тасиного кавалера. Он отчаянно торговался, внимательно прислушиваясь к народному говору. Потом смеялся, повторяя:
— «Чахлик невмирущий» — это толстая тетка меня так обозвала. Догадайся, что значит?
Тася пожала плечами. Михаил торжественно доложил:
— Сей комплимент означает «Кощей Бессмертный». По-моему, лестно.
— Дура какая-то! Ты ж совсем не худой. А сало у нее не купил не от жадности и не от диеты, а потому, что денег нет.
— Про диету я ей нарочно завернул. И деньги у меня всегда есть!
Поблуждав по переулкам, Михаил привел Тасю к трехэтажному зданию с центральным, увенчанным треугольным фронтоном корпусом. Пирамидальные тополя торжественным строем окружали широкий плац перед домом.
