Лотта Ленья. В окружении гениев - Найс Ева
— Конечно! — воскликнула Лотта.
Она помогала матери как могла. Обе смаковали эти безмятежные часы, проведенные вместе. Однажды, когда девочка снова завела разговор о танцах, соседка прошипела:
— А малышка что, считает себя лучше других?
Мать холодно посмотрела на женщину и ответила:
— Моей Линнерль этого не надо.
А позже прошептала дочери:
— Не позволяй таким словам сбить тебя с толку. Я знаю, что у тебя получится вырваться отсюда.
На первых выступлениях Лотта постоянно срывалась с каната. Никто ее не винил. Зрители считали усердную малышку ужасно забавной. Она была не против и думала, что нет ничего прекраснее, чем смешить людей — пока в цирке не появилась женщина-бабочка. Директор купил ее на оставшиеся деньги. Она скользила по канату, будто соткана из материала, на который не распространяется сила тяготения. Эта женщина-бабочка расправляла руки и парила в воздухе, а костюм превращался в крылья с бесчисленными складками и чешуйками разного цвета. Внезапно Лотту охватило чувство, что она просто ничтожная гусеница. Слезы текли по ее лицу, когда женщину окутывали розовый свет и барабанная дробь, и никто не смеялся, никто не находил ее забавной. Она настолько ошеломляла зрителей, что те в ужасе цепенели, когда канат поднимали выше. Позже, встретив артистку в повседневной одежде, Лотта не могла ее узнать. Ни малейшего блеска. В тот момент Лотта поняла, что не надо перевоплощаться в другого человека, чтобы стать бабочкой. Немного театрального грима, удачное освещение и толика смелости сделают свое дело.
И хотя Лотта давно знает, какие приемы помогают пустить волшебную пыль в глаза, этим вечером в «Скала» она снова захвачена представлением. Девушки в золотых пайетках размахивают в воздухе голыми ногами. Потом выходят клоуны, которых сменяет артистка на трапеции, выполняющая еще более смелые трюки, чем женщина-бабочка. Лотта с удовольствием наблюдает, как Хидэ, сидящая справа от нее, закрывает рот рукой, когда девушка совершает особенно смелый прыжок. Лотта не беспокоится о ней. Она завидует, и с удовольствием сама бы кружилась в воздухе, как ослепительная птица. Двое мужчин с обведенными черным глазами борются за расположение артистки. На голове у них тюрбаны, как у восточных принцев, и они напрасно пытаются удержать ее. В шпагате она приземляется на плечи одного и перекидывается в сальто на руки другого. Но и этого она вскоре покидает, чтобы под самым куполом исполнить для себя самой захватывающий танец на едва заметном канате.
От этого зрелища у Лотты заколотилось сердце. Она смотрит на пол, где большая натянутая сеть напоминает о том, что для парящих в воздухе существ нет никакой опасности. Теперь она понимает, что именно музыка ввела ее в заблуждение. Сначала барабанная дробь, а потом мелодия в эолийском миноре.
Курт объяснил ей фокус с этим древним звукорядом, о котором она раньше ничего не слышала. Он появился в те времена, когда черных клавиш на клавиатуре не было. Поэтому нет в этом звукоряде и полутонов, кроме двух натуральных. Минорному звукоряду, который мы знаем сегодня, приписывают печальное звучание, а ведь сочетание интервалов в нем отражает опасности архаичного мира, в котором на каждом углу таится саблезубый тигр, ожидающий добычу.
В конце представления ослепительные девушки «Скала» кружатся над сценой еще раз. Лотта перелезла бы через ряды стульев, только бы смешаться с ними и держать в руках украшенный перьями цилиндр.
Она действительно должна искать новый ангажемент, даже если речь идет о крошечной роли. В приглушенном свете театра ей всегда все виделось яснее: здесь ее настоящая жизнь.
СЦЕНА 6 Сразу после музыки —
Берлин, 1925 год
Вайль перекатывается на нее, и Лотта отвечает на его поцелуй, хотя у обоих несвежее дыхание, потому что они слишком мало спят и слишком много пьют.
— Кем я был до того, как встретил тебя? — бормочет он.
— А кто ты теперь?
— Тот, кто желает только одного: утонуть в тебе. Хочу увидеть себя в тебе, идеальном существе.
Она смеется, пока не замечает перемену в его взгляде. Только посмотрел на часы — и уже другой человек. Почти восемь. Теперь даже идеальное существо не может заставить Курта забыть, что у него есть работа, которую надо сделать. Свой ритм он не позволяет нарушать. И в это утро Лотта проклинает его музыку, потому что похмелье делает ее раздражительной, а в его объятиях она хоть на какое-то время с удовольствием спряталась бы от всего мира.
— Ну иди уже, дорогой. — Лотта выталкивает его из кровати, чтобы это было ее решение.
Но, кажется, немного перестаралась, потому что после небольшой потасовки Курт голый сидит на полу и с упреком смотрит на нее.
— Если ты так мило просишь вылезти из кровати, я не могу тебе отказать.
Он надевает вещи, которые вечером аккуратно сложил на стул.
— Кстати, Рут хотела бы встретиться.
— А что скажут твои родители? Они не боятся, что и доченьку я испорчу, как сына?
— У Рут своя голова на плечах, — отвечает он.
— Кажется, Рут это делает только ради тебя.
Лотта смотрит, как он тщательно застегивает пуговицы на рубашке. Она старается не обращать внимания на мнение его родителей, пока оно не влияет на его чувства к ней. Лотте трудно признать, что их неприятие заставляет ее чувствовать некоторую неловкость. Один-единственный раз Курт взял ее к Альберту и Эмме Вайль в Лейпциг. При встрече родители выказывали демонстративную вежливость, которая держала Лотту на расстоянии нескольких вытянутых рук. Она уговаривает себя, что они не против нее лично: родителям мешает то, что она не еврейка. Но вообще-то она убеждена, что старшие Вайли в артистке театра видят не более чем проститутку. Хотелось бы надеяться, что они никогда не узнают, как близки их опасения к правде.
Лотта не испытывает ни стыда, ни гордости, когда думает о временах, когда ей приходилось позволять мужчинам платить себе, чтобы она следовала за ними в дешевые гостиницы с сомнительной репутацией. В этом не было ничего необычного. Многие мальчики и девочки из ее района не были против такого приработка, за который не надо дышать ядовитыми испарениями или часами стоять в темном цеху завода. Лотта предпочитала встречаться с мужчинами, которые притворяются, что от нее без ума, чем позволять избивать себя человеку, ненавидевшему в ней бледный отблеск другой, идеальной девочки. Она по-прежнему наслаждается желанием, которое вызывает у мужчин, следуя всего лишь своим инстинктам.
Даже Курт не подозревает, как часто ее тянет на Тауэнцинштрассе на углу бульвара Курфюрстендамм. Там она наблюдает за девушками, поправляющими свои высокие сапоги. Клиентам достаточно взглянуть на цвет обуви, чтобы определить, какой ассортимент предлагает их владелица. Некоторые женщины берут с собой плетки. Лотте нравится смотреть, как у мужчин стекленеют глаза перед лицом притворной готовности откликнуться на любое желание, каким бы предосудительным оно ни было.
— Может быть, тебе не надо было спрашивать родителей, что дождевой червь делает на дверном косяке, — поддразнивает ее Курт.
— Откуда мне было знать, что это такое? — Лотта соединяет руки за спиной и смотрит на него исподлобья, как школьница, которая объясняет учительнице, что, вопреки очевидному, ничего не натворила.
— Мой ангелочек, что бы ты ни сказала, я не могу представить себе, что ты не знала, что перед тобой мезуза.
С суровым видом он поднимает указательный палец.
Лотта качает головой. И все же оба знают, что он прав. В волнении она порой несет чушь, и даже атрибуты правоверного еврейского дома ее не остановили. Слова вылетели еще до того, как она поняла, зачем эта изысканно украшенная капсула с письмом там прикреплена. Лотта не хотела оскорблять семью. Курт рассказал ей, как гордятся Вайли своими корнями, уходящими, возможно, в четырнадцатый век. Она ответила, что под впечатлением, но действительно не понимает, для чего нужен весь этот хлам, разве что похвастаться. Лотта вообще не хочет знать, чем занимался ее прапрапрадедушка. А если бы и знала что-то замечательное, то вряд ли бы стала гордиться, что благодаря случайности рождения в ее жилах течет малая толика его крови. Но она хотела бы сохранить хорошие отношения с родителями Курта, хотя и считает его семью снобской.
