Владимир Прибытков - Рублев
Даниил сочувственно вздохнул.
— Господу прилежи, — посоветовал он. — Сказано же в евангелии: аз есмь дверь, мною аще кто внидет, спасется, и внидет, и изыдет, и пажить обрящет…
— Так, так, — согласился мужик. — Так. На господа и надежа. Как же! Крещеные, чать…
— И много вас пришло? — помолчав, снова спросил Даниил.
— Пять семей.
— Добром ли добрались?
— Какое там… Кои в пути отстали, кои коней потеряли, кои хворые прибрели… Вон у ней (мужик кивнул в сторону молодой бабы) муж, старший сын мой, совсем плох. Он еще летошный год занедужил, а ныне вовсе не работник стал. Не вышла дорога ему. Лежнем лежит. Видать, и деток им господь теперь не даст…
Молодая баба вспыхнула, как сухая можжевеловая ветка, в костре, прикрыла лицо платком.
Даниил кашлянул, покосился на Андрея. Тот подобрал палочку, начал ломать.
— Пути господни неисповедимы, — поспешил Даниил. — Горе, везде горе. Терпеть надо… Ну, оттрапезовали, православные? Возблагодарим же отца небесного…
Узелки были завязаны. Подросток зевнул.
— Отдохнуть, пожалуй, — вторя парню, проговорил Даниил.
— И то, — согласился мужик. — Марья, ступай сосни где ни то, а мы тут… Да недалече уходи-то!
— Ладно, — сказала молодая баба, — я рядом… Взбудите.
Голос у Марьи был звучен, но говорила она протяжно, будто лениво потягивалась со сна.
Встала, отряхнула одежу, отошла… Треск мелких сучьев. Шорох листьев…
— Грехи наши… — непонятно к чему вздохнул Даниил. — Ложись, брат, Подстели рясу и ложись… За сон не взыщется.
Мужики и монахи пристроились на дне канавки.
Андрей долго лежал вытянувшись, смежив веки, пристроив голову на запрокинутых руках.
По телу растекалась мягкая волна покоя.
В зажмуренных глазах плыли разноцветные круги, мельтешили черные искры.
В июле птицы не поют, и утренняя тишина была глубока и неподвижна, как речной омут.
Может быть, поэтому стояли в ушах посвист косы, влажные вздохи цветов и трав, шелест зоревого ветра в кустарнике.
И опять всплыли перед взором каштановая прядь, прикушенная в тайной усмешке розовая губа, запламеневшие щеки. Протяжный голос зазвучал, будто позвал…
Оглушенный, он не понимал, что с ним.
Бездна человеческого одиночества вдруг открылась молодому монаху. Рывком поднялся он на локти.
Но почему-то возникшая в сердце боль была праздничной и светлой.
— Господи! — прошептал Андрей. — Господи!
Упал лицом вниз и, испытывая необъяснимое облегчение от набежавших слез, заснул вдруг легко и крепко, не успев заметить, что засыпает.
Приземистый мужик очнулся первым. Въевшаяся в душу тревога за семью, привычное беспокойство за ее завтрашний день, за кусок хлеба словно подтолкнули Семена жестким кулаком, и он сел на армяке, испуганно соображая, долго ли проспал, не упущено ли время ворошить.
Но солнце, не успевшее встать на полдень, успокоило мужика. Он утер запекшуюся в углах рта слюну, помял ладонью лицо и огляделся.
Сын лежал рядом, оттопырив толстые губы, и посапывал. Старший из монахов накрыл лицо платком, не шевелился. Молодой во сне улыбался.
«Ладен, — подумалось Семену. — На такого любая девка загляделась бы, а он, вишь, от мира ушел. Видать, жизнь не задалась или знамение получил… Кто его знает? Тут народ-то особый».
Семен много слышал о Троицком монастыре, об его игуменах и братии, о совершавшихся в обители чудесах. Место было святое.
Семен и осел здесь с потаенной надеждой на то, что близость к монастырю, к отмеченным богом подвижникам как-то поможет в жизни.
Авось и на долю Семеновой семьи выпадет частица благодати!
Случись неурожай, или мор на скотину нападет, или пожар, или еще какое лихо — тут не сгинешь, не закабалишься. Выручат! Доброй молве о троицких монахах Семен верил: не больно часто она, и коли держится, значит справедлива. А кроме того, ему хотелось, чтобы все так и оказалось, как говорили. Должно же повезти, наконец, должны же люди где-то по-христиански поступать, бога помнить!
Иначе хоть нож бери…
Семен услышал — старший из монахов заворочался, тихонько окликнул:
— Не спишь, отче?
Монах откинул платок, тоже сел.
— Вздремнул малость… Гляди, солнце-то…
Отвязав от пояса медный гребешок, Даниил принялся расчесывать бороду.
— А мы и так, — пошутил Семен, запуская в пегие космы короткопалую пятерню. — А что, Даниил, спросить хочу… Давно ты здесь?
— Давно, — просто ответил чернец.
— Так, так… Стало быть, и Сергия… игумена Сергия видеть сподобился?
— Постриг от него принял.
— Вона!
Семен заерзал, смущенно поскреб бровь.
— И что же он… игумен-то? — набравшись, наконец, духу, спросил Семен. — Как про подвиги его говорят… Прост, говорят, был Сергий?
— Прост, — подтвердил Даниил. — Прост и чист.
— Так, так, — торопливо сказал Семен. — Понимаю. Вот, вишь, и чудеса-то не зря. Так.
Даниил вскинул бурые веки.
— Ты о чудесах что слыхал?
— Ну, как же… Вот творил их игумен… А?
Чернец покачал головой, привязал гребешок к ремню и сказал:
— Пустые это слова. Забудь их. Сергий чудес не творил. Не любил, кто и речь такую поведет…
Мужик растерянно глядел на монаха.
— Да как же… — начал он было и осекся.
Уж не ослышался ли? Мыслимо ли, чтоб инок наяву подобное о чудотворце молвил? Что же тогда, если…
Даниил уловил смятение собеседника.
— Аще не господь созиждет дом, всуе трудящася зиждущий, — спокойно произнес Даниил слова псалма, — аще не господь сохранит град, всуе бде стрегий… Забыл? Никто из вас не помнит этого! А Сергий всегда повторял. И все, что свершалось в игуменство его, божьей волей свершалось. Уразумел?
Семен, напряженно слушавший монаха, облегченно вздохнул.
— Так, так! Господи, а я-то… Так! Истинно, на все милость спасителя… Так!
Он провел ладонью по вспотевшему лбу.
— Вот она, тьма-то, как глаза застит! Гляди — и согрешишь по неведению. Понимаю… А верно, что Сергий родом из бояр был?
— Из ростовских.
— Так, так… А не из простого люда?
— Нет. Из бояр. Почему спрашиваешь?
— Всякое слыхал, оттого… Нужду, говорят, понимал игумен. Вот оно и…
— Суесловишь ты, Семен, — упрекнул Даниил. — Все в голове твоей перепутано. Послушать тебя — божий свет для одних убогих зажжен, любой горшечник константинопольского патриарха благостнее. Погрязли все в счетах и помыслах земных. О вечной жизни и подумать некогда.
— Это верно, грешны… — признал Семен. — Да ведь вот Сергий-то… Сам пахал, сам огороды копал, говорят… Ну, и думается, стало быть…
— Опять за свое, — покачал головой Даниил. — Огороды огородами. Огород, поди, и ты копаешь. Что ж, какой подвиг здесь? Дело-то не в том, чтоб заступом ковырять, а в том, зачем браться за него. Ты овощ взрастил — и рад, а Сергию не репа нужна была и не огурцы. Преподобный не грядки разбивал, а ступени храма господня закладывал, о всей Руси пекся… Да. А сирых и обиженных истинно привечал игумен. Любое горе его сердцу близко было. Скорбел о человеках и утешать умел…
Даниил сломил тоненькую ивовую веточку, покусывая, уставился в незримую даль. Взлохмаченные брови его скорбно приподнялись, губы скосила печальная улыбка.
— Сергий… — произнес он.
Даниил взглянул на спящего Андрея, отбросил веточку, поник и задумался.
Семен уважительно молчал, ожидая, пока монах заговорит вновь.
И тот заговорил. Вздернув бороду, кривя сухие губы, словно изобличая кого-то неизвестного мужику.
— Да, из бояр Сергий. Не из последних. А кем смерено, что с отрочества вынес он? Кто всю правду помнит о нем? Отчего с юных лет о монастыре мечтал? Забыли! А надобно знать!
Монах поднялся, подобрал рясу и, отряхивая приставший сор, сердито повторил:
— Надобно!
— Рассказал бы ты о Сергии, — попросил, тоже вставая, Семен. — Право, а?
— Я расскажу! — пообещал Даниил. — Завтра будешь косить?
— Буду.
— Завтра же и расскажу. А сейчас вон куда солнышко-то выкатило…
— Да, заговорились мы с тобой, отче… Эй, Петр! Продери зенки!.. Ма-а-арья-а!
Андрей открыл глаза, увидел среди узких ивовых листиков ровную высокую синеву неба, увидел худые, туго обвернутые онучами ноги Даниила, увидел бегущего по зеленоватой гнилушке рыжего муравья, волокущего куда-то желтоватое яичко, увидел серый комок земли, свалившийся с края канавы, вскочил на ноги, откинул со лба растрепанные волосы и засмеялся, хорошо помня: недавно случилось что-то очень хорошее, но не помня, что, и не желая доискиваться, что же.
Даниил нагнулся, чтобы взять грабли. Жидкие темно-русые косицы съехали с плеч, открыв короткую красную шею. Натянутая на спине рубаха поднялась над портками, под ней резко обозначились бугорки позвонков.
