Леонид Соболев - Капитальный ремонт
Звонок все же получился робкий, словно поперхнувшийся от смущения. Дверь тотчас открылась, и в ней показалась Сашенька, но не в том крахмально-чопорном виде, в каком он ее только и знал, а в синем рабочем халатике, раскрасневшаяся, озабоченная и удивительно хорошенькая.
- Ирина Александровна спит? - шепотом спросил Юрий, но Саша ответила громко, во весь голос:
- С приездом, Юрий Петрович! А барыни нет... Завтракали?
- Здравствуйте, Сашенька... А где же она?
- На Друмсэ. Как уехала вчера к Анастасии Петровне обедать, так и не возвращалась... Да вы проходите, проходите, - улыбнулась Сашенька, закрывая за ним дверь. - Я сейчас кофе приготовлю!
На Друмсэ? Вчера?.. Обида за Николая больно кольнула его. Уехать развлекаться в такое время!.. Ну, понятно, кто же, как не Анастасия Петровна, "бэт нуар"* этого дома! Ей бы только кутежи да романы, нашла время устраивать пикники!..
______________
* Bete noire - злой дух, буквально: черная скотина (фр.).
Анастасия Петровна, жена пожилого обрусевшего шведа, крупного лесопромышленника (которого Юрий ни разу не видел), молодая, эффектная и весьма свободная в поступках гельсингфорсская дама, была первой приятельницей и наперсницей Ирины Александровны. Она часто приезжала к ней в Петербург, а тут, в Гельсингфорсе, то и дело, даже зимой, увозила ее на свою дачу на остров Друмсэ, где поэтому был вынужден появляться и Николай, чтобы участвовать в пикниках, лыжных прогулках, катаньях на яхте или на буерах и терять из виду Ирину, окруженную шумной компанией поклонников - флотских и крепостных офицеров. Но если ему приходилось делать вид, что он вполне примиряется с выходками Анастасии Петровны, то Юрий попросту терпеть не мог эту "бэт нуар". Появление ее на Мюндгатан или встреча у знакомых означали, что вечер непременно закончится каким-нибудь проворотом в тех ресторанах, где даже в сопровождении брата-офицера Юрию нельзя было появляться, почему для него вечер заканчивался дурацким кинематографом и скучным сном в комнате Николая, которую тот снимал тут же, на Скатуддене.
- Ну что ж, Сашенька, угостите кофе, - вздохнул он, отдавая ей портупею и палаш. - У меня два часа добрых...
Она вдруг взглянула на него с быстрой улыбкой.
- Тогда помогите - вон мне сколько перетаскать надо, а пить-то не я буду, а вы, - с необычной фамильярностью сказала она, показывая на стоящие в передней ящики. Один из них был открыт, и в нем виднелись бутылки, переложенные соломой.
Юрий присвистнул.
- Н-да... Да тут целый винный погреб! Куда это вам столько?
Сашенька рассмеялась.
- В запас. Вы же зимой благодарить станете, - слыхали, вина больше не будет, война! Вчера барыня цельный день по магазинам ездила с Анастасией Петровной... - Она открыла дверь в кухню, сияющую кафелем стен и медью кастрюль. - Нате вам молоток и клещи, вынимайте бутылки, а я в шкафы буду ставить, ладно?
- Ладно, - сказал Юрий, бросая фуражку на столик перед зеркалом, вроде угольной погрузки... Чур, не отставать! Пошел все наверх шампузу грузить! - крикнул он боцманским голосом и наклонился над ящиком.
- Тех двух, что слева, не трогайте, в Петербург отвезем, - предупредила Сашенька и распахнула дверцы шкафов. - Берите, как есть, без разбора, потом расставлю...
Погрузка получилась неожиданно интересной и познавательной. В ящиках оказались вина таких марок, которых Юрию не приходилось и видеть, не то что пробовать, да и бутылки были самых разных форм и размеров: причудливые ликерные - светящиеся прозрачной зеленью шартреза, пылающие пламенем абрикотина или скрывающие свой желтый грешный огонь под черной рясой бенедиктинского монаха; стройные по-девичьи иоганнесберги и мозельвейны; полнотелые грузные шампанские в серебре и орденских лентах; четырехугольный голландский джин и нарядные, надменные коньяки с гордыми цифрами годов выдержки; французские красные, добродушные и простоватые, и французские же белые - изящные, светлого стекла, с поэтическими названиями; чистая, как слеза, смирновская водка с двуглавым орлом поставщика двора его величества; ямайский ром с головой негра и шотландское виски с белой лошадью; золотистые венгерские токаи с длинной шеей; испанские хересы и английские портвейны, увешанные медалями, черные пузатые бутылки той знаменитой малаги, которую потягивали станюковические адмиралы... Целый мир требовательного вкуса, давних традиций изысканного стола, где каждому блюду соответствует свое вино и каждому вину - не только своя рюмка, но и свое время и свой разговор, мир роскошества и гурманства, прямой потомок римских пиров и великолепных празднеств Версаля - новый, удивительный мир открывался ему в этой выставке вин, созданных не для грубого опьянения, а для тончайшего удовольствия. Он жадно запоминал названия, этикетки, формы бутылок, чтобы потом при случае блеснуть за столом какой-либо фразочкой вроде "мое любимое Понте-Канэ", или "несравненный Фрапэн, король коньяков", или "простите, я пью только Клико демисек", - пусть даже при этом придется лишь смотреть, как другие с удовольствием потягивают весьма неплохой, но не достигший снобистских высот Редерер или российское Абрау-Дюрсо.
Подбор вин удивил его, и передавая Сашеньке какое-то немыслимое итальянское киянти в соломенной оплетке, он спросил, неужели такую коллекцию дамы составили самостоятельно? И тут оказалось, что списком вин еще позавчера занимался подполковник Рогуля, который и сообщил о грозящем запрещении винной торговли, и что один ящик (тот, где были коньяки, ром и виски) он прислал сам вечером, когда Ирина Александровна уже уехала.
Юрий поморщился. Подполковник Рогуля, толстый и глупый человек, располагавший немалыми деньгами, приятель умершего мужа Ирины, артиллерийского капитана, был завсегдатаем этого дома. Сюда, в "лилла хютте", он приезжал когда хотел, подбивал собравшуюся компанию закатиться в ресторан или тут же устраивал "на лужайке детский крик", был непременным участником всех развлечений на Друмсэ и называл себя опекуном "мраморной вдовы". Всем было ясно, что и навязчивость его, и это полушутливое, полусерьезное ухаживание за Ириной ни к чему не ведут, и оно не вызывало ревности даже в Николае, но Юрию Рогуля был так же противен, как Анастасия Петровна, чем - он сам не знал, может быть, еще и тем, что сочинял пошлейшие романсы, которые в Петербурге охотно издавал Н.X.Давингоф, знаменитый поставщик мещанской музыки.
Однако неприятный осадок, который оставила в нем нечаянная откровенность Сашеньки, скоро исчез. Приподнятое настроение снова вернулось к нему, и он начал незатейливо - в пределах ее понимания юмора - острить, шутить и даже откровенно балаганить: передавая ей бутылки, он изображал то ресторанного лакея, то пьяного, то самого подполковника Рогулю. Сашенька быстрыми, привычными к перестрелке глазами посматривала на него все с большим и большим вниманием, фыркала, похохатывала и наконец сказала, растягивая слова:
