Альфред Кейзерлинг - Воспоминания о русской службе
ВСТРЕЧА С ДОЧЕРЬЮ ПОД НОВГОРОДОМ
Опять-таки с помощью муки мне удалось получить литер на проезд до Новгорода, но это стоило мне половины моего сокровища. И я наконец-то воссоединился с Иреной, ребенку которой между тем сравнялось полтора года. У меня были латвийский паспорт и метрика, но сперва предстояло найти для Ирены и ребенка способ выбраться из города и сменить имя. Никто пока не должен был заподозрить, что она со мной, что я приехал увезти ее. Значит, нужно было найти в округе пристанище и работу.
И вот однажды вечером я забрел в имение, которым управляли советы. Я устал, прилег под деревом и заснул, а когда утром проснулся, рядом стоял садовник. Он спросил, что я тут делаю, и я ответил, что ищу работу. По говору я признал в нем поляка или литовца. И скоро выяснилось, что он был младшим управляющим знакомого мне имения графа Зубова в Шауляе. Он оттаял, узнав, что перед ним земляк, и, когда я поведал ему мою историю, мы посовещались, как мне помочь. С его помощью мою дочь зарегистрировали здесь на мое имя, и она могла бесследно исчезнуть из города.
Нам дали комнату, и мы прожили здесь все лето, ухаживая за табаком и помидорами в обмен на харчи.
Это большое имение прежде принадлежало новгородскому земству, которое устроило здесь сельскохозяйственную школу, и отличалось высокой культурой производства. Сейчас от всего этого не осталось и следа, поля большей частью не обрабатывались, постройки разрушались, сельскохозяйственный инвентарь и машины валялись вокруг, почти все сломанные. Работало здесь более 80 человек, в основном дезертиры из красных полков, а, кроме того, несколько семей, тоже коммунисты и такие же мастера отлынивать от дела, как и герои-красноармейцы. Похвальное исключение оставляли 15–20 эстонцев. Они единственные вправду трудились, потому что лень им претила. Нас эти эстонцы считали вполне своими, ведь моя жена, баронесса Майдель, была родом из Эстляндии, и моя дочь, как и все мои дети, бегло говорила по-эстонски. Они оказали нам ряд добрых услуг, к примеру, при дележе мяса, когда какую-нибудь корову или свинью забивали как больную и отдавали рабочим. Мясо здоровых животных надлежало сдавать в новгородскую централь, как и вообще все, что производилось в имении, за исключением того, что получали мы в качестве платы за труд. Денег нам не платили. Что до больного мяса, здесь тоже были свои тонкости. Реквизированных в других имениях коров, телят и свиней было сколько угодно. Никто за ними толком не смотрел. Случалось, телята пропадали в лесу, однажды бесследно исчезли целых 16 голов, вероятно, местные крестьяне и здешние работники забили их в лесу и съели. Пастухов за это никак не наказывали. Вообще к людям, которые должны были ходить за скотиной, относились с большой предупредительностью. Ведь именно им надлежало позаботиться, чтобы к тому времени, когда мясо заканчивалось, один или несколько их подопечных «захворали» и пошли под нож — для нас. В таких случаях ранним утром по росе стадо выгоняли на свежие клевера, что вызывало у скотины метеоризм, а у работников — бурную радость. Тогда мяса у нас было в изобилии, в том числе и на засол, если, конечно, заблаговременно удавалось уворовать соль. Свиньям пастухи скармливали особый корешок, после чего животные переставали есть, выглядели весьма изнуренными и их поспешно забивали. Вечером такого дня все работники собирались перед складом, где мясо рубили на порции и распределяли по жребию. Лучшие куски управляющий и другие начальники оставляли себе. Благодаря протекции эстонцев мы обычно тоже получали хороший кусок, почки, язык и проч.
Удои от этих зачастую превосходных коров, поступивших сюда из имений и монастырей всей здешней округи, были до смешного малы, не больше 3 литров на корову. Мы ежедневно получали по литру, что было очень важно для нашей малышки. Чтобы не выходить каждое утро со всей коммуной на распределение работ (при этом вечно вспыхивали склоки, потому что никто не желал делать тяжелую работу), я, по уговору с управляющим, обязался, что мы одни будем ухаживать примерно за 4 000 томатных кустов и таким же количеством табачных растений. Работы было очень много. Но благодаря добрым почвам и прежней хорошей культуре все прекрасно росло без излишней обработки. И когда однажды к нам заявилась с ревизией комиссия из Новгорода, она даже удивилась, обнаружив у нас ухоженные плантации, тогда как все вокруг — и сад, и огород — заросло сорняком.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЛАТВИЯ!
Только благодаря содействию комиссара, тоже эстонца, который некогда председательствовал в новгородском трибунале и наводил страх на весь город, нам удалось попасть в списки тех, кто подлежал отправке на родину. Он даже пригласил нас провести у него последнюю ночь перед отъездом.
Еще до восхода солнца нам пришлось спрятаться в вагоне, так как незачем было обнаруживать местопребывание моей дочери, которая находилась в городе под надзором и якобы сбежала к мужу в Ярославль. Комиссар, конечно, не знал, что Ирена и есть та самая Космоненко.
Перед отправлением поезда ЧК устроила последнюю проверку. Я уже хотел убрать свои документы, как вдруг порыв ветра вырвал у меня из рук рабочий паспорт дочери с пометкой, что она со мной и может быть эвакуирована в Латвию. В тот миг я пришел в ужас, но потом все же решил, что Провидение и тут сделало доброе дело. В дороге Ирена заболела дизентерией, и обнаружься это, нас бы немедля ссадили с поезда. До Петербурга нам удалось скрывать сие обстоятельство. Там все едва не раскрылось, но нам опять повезло. Верховный комиссар, латыш, вычеркнул наши имена из списка пассажиров, так как мы были не русские, а курляндцы. Пришлось сойти с поезда, и таким образом мы избежали вокзального карантина, где было полным-полно всяких заразных больных. Без ухода и лечения их из бараков не выпускали.
Так один случай цеплялся за другой, и, тем не менее, мы, растерянные и беспомощные, опять застряли, на этот раз в Петербурге. Сколько добрых знакомых, которые могли бы сейчас помочь, было у меня здесь когда-то; все они исчезли из города. В конце концов, я вспомнил одну семью, которая определенно по-прежнему находилась здесь. Эти люди помогут нам. Но как до них добраться, если дочь не в силах ни шагу шагнуть? С такими вот тяжелыми мыслями мы сидели на вокзальных ступеньках, как вдруг я ощутил, что золотой мост у меня во рту разошелся. Стоило тронуть пальцем — и он оказался у меня в руке; я предложил его человеку с телегой, который проезжал мимо, и он отвез нас куда надо. Встретили нас растроганно, накормили-напоили. Добрые люди уступили нам лучшую свою комнату в благодарность за то, что некогда я спас жизнь их сыну; я и думать забыл об этом, но это была чистая правда. Дочка моя выздоровела, и пора было снова добывать разрешение и продолжать путь из Петербурга в Латвию.
