Борис Солоневич - Молодежь и ГПУ (Жизнь и борьба совeтской молодежи)
Легко говорить — «прямой путь!»
И все это одному, отрываясь от всего, что дорого человеческому сердцу, — от Родины, от родных и любимых.
Тяжело было у меня на душе в этот тихий июльский вечер…
Вперед!
Идти ночью с грузом по дикому лесу… Кто из охотников, военных, скаутов не знает всех опасностей такого похода? Бурелом и ямы, корни и суки, стволы упавших деревьев и острые обломки скал, — все это угрозы не меньше, чем пуля сторожевого поста… А ведь более нелепого и обидного положение нельзя было и придумать — сломать или вывихнуть себе ногу в нескольких шагах от места побега…
При призрачном свете луны (полнолуние тоже было принято во внимание при назначении дня побега) я благополучно прошел несколько километров и с громадной радостью вышел на обширное болото. Идти по нему было очень трудно: ноги вязли до колен в мокрой траве и мху. Кочки не давали упора, и не раз я кувыркался лицом в холодную воду болота. Но скоро удалось приноровиться, и в мягкой тишине слышалось только чавканье мокрого мха под моими ногами, каждый шаг которых удалял меня от ненавистной неволи.
Пройдя 3–4 километра по болоту, я дошел до леса и обернулся, чтобы взглянуть в последний раз на далекий уже город. Чуть заметные огоньки мелькали за темным лесом на высоком берегу Свири, да по-прежнему паровозные гудки изредка своим мягким, протяжным звуком нарушали мрачную тишину леса и болота.
Невольное чувство печали и одиночества охватило меня.
Горькие мысли
Боже мой!.. Как могло случиться, что я, вот, очутился в дебрях карельских лесов в положении беглеца, человека «вне закона», которого каждый должен преследовать и которого каждый безнаказанно может убить?..
За что разбита и смята моя жизнь? И неужели нет иной жизни, как только вот так — по тюрьмам, этапам, лагерям, ссылкам, в побегах, опасностях, под постоянным гнетом, не зная дома, семьи и никогда не будучи уверенным в куске хлеба и свободе на завтра?
И неужели не было иного пути, как только уйти из родной страны, ставшей мне не матерью, а мачехой…
Неужели надо было смириться? Неужели признать справедливость жертв, страданий и смертей? Неужели стать социалистическим рабом, кроликом для вивисекций? Или самому превратиться в погонщика рабов и самому проводить такие опыты?..
Нет! Уж лучше погибнуть в этих лесах, чем задыхаться и гнить душой в этой стране рабства. И пока я еще не сломан, пока есть силы и воля — надо бежать и рассказать там, в ином мире, обо всем, что я видел здесь… И «там» продолжать мою борьбу. А тут остаться я могу только за решетками. Иной жизни у меня не будет.
Вопрос поставлен правильно. Смерть или свобода. Третьего пути не дано… Ну, что-ж… Мы еще повоюем, черт возьми!
Я глубоко вздохнул, сжал зубы, тряхнул головой и вошел во мрак лесной чащи…
Четырнадцать
Четырнадцать дней… Только четырнадцать дней!.. А о них можно написать тома, ибо каждый из этих дней был наполнен напряжением тысяч опасностей, тысяч мелочей, от каждой из которых буквально зависела жизнь…
И каждый из этих дней стоит в памяти, как будто это все было только вчера. И часто по ночам просыпаешься в поту, и кажется, что вот-вот только что зеленое карельское болото отпустило твои ноги из своего неумолимого капкана…
Четырнадцать дней одинокая, затерявшаяся в дебрях северной тайги и болот, человеческая песчинка отыскивала свой путь в иной мир… Через леса, где каждый неверный шаг грозил переломом ноги и смертью; через топкие болота, которые хватали ноги, как клещами и тянули вниз в трясину; через горящие леса, душившие своим дымом; через бурные реки, сбивавшие с ног усталого путника; вплавь через громадные карельские озера с ледяной водой, заставлявшей коченеть тело; сквозь тучи северных комаров и москитов, облеплявших лицо темной маской; мимо неизвестных избушек и деревень, тщательно избегая всех тропинок и дорог, уходя от погони, от собак, от облав, под выстрелами пограничников ускользая в дикие леса, голодным, усталым, с опухшими, израненными ногами, оставив позади все самое дорогое в жизни и только веря в неисповедимые судьбы Всевышнего и сжав зубы в последней ставке многолетней борьбы на земле III интернационала.
Да… Многое можно было бы написать про такой поход… Но — он только ничтожная капля в море страданий и приключений всех русских людей этой проклятой эпохи. И не для интересного чтение создана эта книга. И не моя судьба — стержень ее.
Да, Солоневич ушел… Но миллионы страдающих русских людей остались там… И о них мы должны помнить всегда. Их горе должно быть нашим горем, их страдание — нашими страданиями. Ибо только в этом слиянии мы остаемся русскими…
Граница
Не могу сказать, когда я перешел границу. Просек пришлось пересекать много. На каждой из них таились опасности, и мне не было времени вглядываться, имеются ли на них пограничные столбы, расставленные на километр друг от друга.
Но все-таки стали замечаться признаки чего-то нового.
Вот, через болото прошли осушительные канавы. Их раньше не было. Но разве эти канавы не могли быть прокопаны на каком-нибудь «образцовом совхозе ОГПУ?»
Вот, на тропинке обрывок газеты. Язык незнакомый. Финский? Но, ведь, может быть, это советская газета изданная в Петрозаводске на карельском языке.
Вот, вдали, небольшое стадо овец. Можно-ли сказать с уверенностью, что это финское хозяйство только потому, что в Карелии я нигде не видал ни одной овцы?
Или, вот — старая коробка от папирос с финской маркой. Но разве не мог пройти здесь советский пограничник, куря контрабандные папиросы?
Словом, я не знал точно, где я нахожусь и решил идти вперед до тех пор, пока есть силы и продовольствие, и пока я не получу бесспорных сведений, что я уже в Финляндии.
Помню, свою последнюю ночь в лесу я провел совсем без сна, настолько были напряжены нервы. Близился момент, которого я так страстно ждал столько лет…
Спасен!
К вечеру следующего дня, пересекая узел проселочных дорог, я наткнулся на финского пограничника. Момент, когда я ясно увидел его не советскую военную форму, был для меня одним из счастливейших в моей жизни…
Я радостно бросился вперед, совсем забыв, что представляю отнюдь не внушающую доверие картину: рослый парень, с измученным, обросшим бородой лицом, в набухшем и измятом плаще, обвешанный сумками, с толстенной палкой в руке. Немудрено, что пограничник не понял изъявление моего дружелюбие и ощетинился своей винтовкой. Маленький и щуплый, он все пытался сперва словами, а потом движениями винтовки заставить меня поднять руки вверх. Славный парень!.. Он, вероятно, и до сих пор не понимает, почему я и не подумал выполнить его распоряжение и весело смеялся, глядя на его суетливо угрожающую винтовку. Наконец, он стал стрелять вверх, и через полчаса я уже шел, окруженный солдатами и крестьянами, в финскую деревню.
