Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие
Всем троим отказала Мирей, потому что любила Винсента. В великолепных стихах отразил Мистраль эту чистую первую любовь и все очарование тайных встреч, когда:
Сливались в сумерках их души.
Касанья рук их становились все нежней.
Потом надолго замолкали,
Ногами камешки толкали.
Потом, не зная, что придумать, начинал
Любовник новоиспеченный
Описывать, смеясь смущенно,
День, в неудачах проведенный,
И то, как ночью под открытым небом спал,
Когда устраивали драки
С хвостами драными собаки…
Потом Мирей рассказывала все всерьез
О том, как целый день трудилась,
О том, как мать с отцом бранилась,
И о козе, что в сад вломилась
И уничтожила листву цветущих лоз…
Я стою и смотрю на бирюзовое сукно на письменном столе Мистраля. Кабинет, оклеенный обоями с разводами того же бирюзового цвета, с типичным французским узором XIX века, уставлен шкафами с его книгами. Шкаф с переводами поэмы на всех языках мира, кроме нашего — русского. Русского перевода «Мирей» в шкафу нет. Но теперь он будет. И мне выпала удача быть автором перевода 6300 строк этой бессмертной поэмы, которую Мистраль писал… Нет, все же не на бирюзовом сукне, а на том, на каменном столе в саду Дома судьи!
Один из потомков Фредерика«Дорога в Арль» — роман. «Сокровище двух провансальцев» — роман. «Придорожная трава» — сказки. «Песни Пана» — поэма. «Звездный камень» — поэма. «Новогодние сказки», «Сказки Альпий» и пьесы — «Очарованные», «Четыре семерки»…
Все эти книги преподнес мне со своими автографами писатель Шарль Гальтие, когда мы с Никой заехали к нему в Эгальер.
Домик его, небольшой, аккуратный, — типичная французская вилла современного стиля, это уже не бывшая ферма или мельница. Домик обычный, не заставляющий прикидывать умом, из чего он переделан.
Мы сидим в кабинете хозяина, шестидесятилетнего уроженца Эгальера. Это талантливый писатель, не раз получавший премию Мистраля за свои пьесы. Пишет он по-провансальски, следуя завету Фредерика Мистраля, и все его произведения напечатаны с «зеркальным» переводом на французский, который он делает сам. Седой, красивый, он сидит за письменным столом. Белый воротничок рубашки оттеняет его смуглую шею, костюм из легкой серой ткани безукоризненно сидит на его статной фигуре. Он элегантен, хорошо воспитан, с виду несколько педантичен, чего не скажешь, познакомившись с его книгами. Беседуем о литературных делах.
— Скажите, сколько же времени отнял у вас перевод поэмы «Мирей»?
— Девять месяцев, — отвечаю я.
— Так мало? Мистраль писал эту поэму семь лет… Вы переводили ее стихами?
— Да, конечно, я брала размер и напевность стиха с провансальского, а смысл — с французского: ведь Мистраль как будто тоже сам делал перевод своей поэмы на французский.
— Да. Но написать ее по-французски стихами он уже не смог… Вы в Москве работали над переводом?
— Нет, что вы! Я всю зиму просидела на даче под Москвой, на Николиной Горе. В городе писать невозможно, слишком много городских дел. Это было для меня вообще незабываемое время. Представьте, зимой в России, среди заснеженных сосен, в морозы, я с какой-то радостью и легкостью переносилась в горячий далекий Прованс, упиваясь природой этого самого южного уголка Франции, дыша морским воздухом и словно участвуя в жизни героев. Я люблю писать на прогулках, взяв с собой блокнот с переписанным текстом Мистраля. Я иду и обдумываю строчки, потом записываю их, иду дальше. Мороз жжет лицо, пальцы коченеют, кругом лежат снега, шумят сосны, багровый закат сквозь них предвещает ветер. Зимнее наше солнце садится молниеносно, и вот уже темнота, а всего пять часов дня. На дороге между дачами зажигаются фонари, я иду от фонаря до фонаря и при тусклом свете записываю строчки Мистраля о сборе олив, о кострах в Иванов день, рыбачьих лодках на средиземноморской глади вод, о черных быках и белых лошадках Камарги. И было странно и весело шагать по обледеневшей дороге и писать такие стихи:
Сквозь мглу июньского накала
Мирей бежала и бежала.
Глядели ящерицы серые из нор
И говорили меж собою:
— Что за безумие такое!
Шататься здесь, когда от зноя
Танцуют камни Кро и можжевельник гор!
А потом я приходила домой и переписывала все эти строчки в большую черную тетрадь…
Шарль Гальтие, улыбаясь, дивился моему энтузиазму.
— Да, это, пожалуй, будет один из самых интересных переводов Мистраля. А в каком издательстве вы будете это печатать?
— В издательстве «Художественная литература».
— И как скоро выйдет это издание?
— Не скоро. Не раньше чем через два-три года. Очень много классических произведений должно быть издано за это время.
— Долго ждать придется русского перевода! — загрустил Гальтие. — А может быть, вы нам подарите ваш рукописный экземпляр для музея?
— А почему бы и нет? — вдруг всполошился Ника. — Это же небывалый подарок — рукописные тетради в музее!.. Все равно ты же все перепечатываешь на машинке для того, чтобы сдать в редакцию. А тетради будут у тебя лежать под крышкой стола.
— Ведь это идея! — подхватил Гальтие. — Вот это, пожалуй, будет действительно единственный в мире экземпляр «Мирей»!
И тут мы начали фантазировать, как это можно осуществить. А что, если отдать поэму переписать каллиграфическим почерком и даже иллюстрировать рисунками в оригинале? Какая удивительная и неповторимая будет книга!
— Ну, тогда уже вообще нужна будет торжественная церемония вручения рукописи Провансу. И, конечно, в юбилейный день «Фелибража», в ассоциации наших провансальских писателей, в день рождения Мистраля. О, это будет праздник!
Все трое, зажегшись идеей, мы обсуждаем, где и как все это должно происходить.
— Такой экземпляр должен храниться не в Майане, а в большом музее Арлатен в Арле, — говорит Шарль. — Вы знаете, что Мистраль получил в 1909 году Нобелевскую премию и на эти деньги был основан Арлатен? Там есть зал Мистраля, где собрано все, что связано с «Мирей»! Вот там и должна происходить эта торжественная церемония…
Я представила себе зал Мистраля в музее Арлатен, который мы с Никой обстоятельно исследовали два дня тому назад. Это, конечно, занятный уголок Арля, где собран ценный материал из истории города, быта, искусства, обычаев, традиций и всей жизни Прованса.
В больших залах, в витринах — весь обиход крестьянской, пастушеской, рыбацкой жизни за сотни лет. Орудия земледелия, садоводства, виноградарства. За стеклом висят старинные костюмы, головные уборы арлезианок, чепцы и прически, кружева, вышивки, плетенья. В шкафах за стеклом удивительные образцы колокольцев для овец, отлитые вручную; образцы тавр для мечения быков и лошадей, всякая домашняя утварь, плетеные корзины, керамическая посуда. И, наконец, целые сцены с куклами в натуральную величину, в костюмах, среди мебели и утвари прошлых веков представлены за громадными витринами. Тут и семья горожанина за праздничным столом, и посещение подругами молодой роженицы в ее провансальской спальне. Тут и пастушеская хижина в разрезе в натуральную величину. Тут и рыболовные снасти, и костюмы. Но почему-то одно из сильнейших впечатлений производит чучело черного камаргского бычка, которое стоит возле лестницы на второй этаж. Поразительно красив и страшен этот бычок с широченным лбом, украшенным рогами, разведенными полумесяцем, коротконогий, приземистый, с диким выражением огненных выпуклых глаз. Кучка ребятишек-школьников завороженно молчала, стоя возле него, не в силах уйти от этого черного красавца…
