Эльга Лындина - Актеры нашего кино. Сухоруков, Хабенский и другие
В «Адмирале» есть моменты, когда блокбастер как бы отступает куда-то далеко-далеко. Начинает негромко звучать мелодия, давно прочерченная Константином Хабенским: обречение на гибель во имя долга, что равновелико для его героя смыслу собственной жизни. Это очень русская идея – она явлена на новом временном витке. И зрелость актера, фокусирующего в своих работах сложность наших дней, вместе с тем сохраняя поэтику этой давней традиции в отечественном искусстве.
У Константина Хабенского Колчак – пожалуй, первый нерасщепленный характер среди его персонажей. И почти параллельно со съемками в «Адмирале» он сыграл своего современника. Того самого Гамлета наших дней, о котором шла речь в начале очерка, Костю Лукашина в «Иронии судьбы-2». Пусть эта картина осталась только слабой вариацией очаровательной, тонкой картины Эльдара Рязанова. Пусть холодная аморфность Елизаветы Боярской заставляет ностальгически вспоминать прелестную женственность и трепетность Нади из старого фильма. Пусть на экране то и дело раздражает откровенный, до прямого цинизма, натиск рекламы модных телефонов, сигарет, напитков – в соответствии с законами нынешнего дикого капитализма, нашедшего для себя нишу в кино. Пусть… Но в новой версии явился актер, который прорывает рамки примитивного сценария, раздвигает границы стандартных режиссерских решений. Его Лукашин вырастает из российских тревог и боли XXI века, из обломков прошлого и все-таки надежд на будущее. Хабенский смог укрупнить портрет наших нынешних реалий и на этом материале. Дополняя его еще одним, практически постоянным для него мотивом: неукорененность человека в современной повседневности, вышвыривающей, стирающей интеллигента, позволяющего себе существовать по собственным критериям.
Этот Костя Лукашин не романтический бродяга, какими были интеллигенты 60-х годов прошлого века. Но он и не из нынешних хозяев жизни. В новой, принципиально изменившейся социальной и духовной структуре он сторонний наблюдатель. В нем много, как говорил классик, «человеческого, слишком человеческого». Этим он как бы неосознанно противостоит горестному убыванию идеального, что сегодня, кажется, стало процессом необратимым. Его противостояние ни в коем случае не открыто тенденциозно, не облечено в полемику. Просто Лукашин не позволяет деформировать собственную личность: еще одно возвращение к русской и советской классике.
С иронией и изящной отстраненностью Лукашин подводит зрителей к тому, что даже в склочном современном раздрае и корысти как движителе поступков громадного количества людей личность может самоосуществиться, не преступая черту. Он напомнил, что у человека есть и право, и долг быть самим собой. Обычным человеком с, возможно, необычным для многих способом мышления и существования, которые на самом деле и есть нормальные…
История абсурдного вояжа Лукашина в Санкт-Петербург – своего рода лаборатория, в которой испытывается герой. Эти испытания он выдерживает, окрашивая происходящее искренней эмоциональной взвинченностью. Хабенский словно стремится уйти от повсюду маячащего, от хорошо знакомого нам пугающего призрака персонажа, наделенного душевной амнезией, болезнью, корни которой в прошлом веке. Лукашина не устраивает штиль.
По возрасту Хабенский почти не причастен к советскому периоду застоя. Но он кожей чувствует опасность подобной атмосферы, которая не может не влиять на личные отношения между людьми, даже в обычном течении жизни. Он не хочет отформованного, отшлифованного до безликого глянца существования. Обыденность, дозированность чувств не для него. Ему нужен весь простор жизни, насквозь, до конца. Если вернуться к Лукашину, то он понимает, что это трудный путь. Но его надо пройти. Достанет ли сил? Актер думает и об этом. Наверное, в том числе и о самом себе, взвалившем на себя, поначалу неосознанно, а теперь уже осознавая, свою миссию, огромную ношу. Он ищет героев в нашем негероическом времени. И порой находит их.
