Павел Мурузи - Александра Федоровна. Последняя русская императрица
Невозможно описать безграничную, упоительную глупость, мелочность, неверность тех, что только накануне с удовольствием демонстрировал свои глубокие монархические убеждения, и теперь клялся в верности революции, осыпая оскорблениями скорее глупыми, чем обидными, — например, царя называли полковник Романов, а царицу — «немка». Даже последние слуги, которых увольняли из-за конфликта с хозяевами, не вели себя так гнусно, как все эти важные лица, имена которых гремели по всей империи.
Одним из первых дезертиров, которого скорее беспокоила личная безопасность, чем спасение души, был знаменитый отец Василий, духовник царской семьи, которому прежде Александра так доверяла.
Доктор Острогорский, известный специалист по детским болезням, который лечил всех великих княжон, сообщил в письме императрице, что больше не сможет приезжать во дворец лечить ее детей, так как все дороги, ведущие в Царское Село «ужасно грязны».
Абсолютно равнодушная к этому массовому исходу беглецов, которые не проявили даже элементарной вежливости, — попрощаться с государыней, Александра ждала приезда только одного человека. Возвращения своего горячо любимого супруга. Где он? Почему ей ничего о нем неизвестно?
Однажды утром она получила телеграмму. Николай возвращался в Могилев, чтобы попрощаться с войсками. Александре стало сразу легче. Значит, на самом деле, Николай отрекся от престола. Слава Богу. Значит, он — жив и здоров, скоро вернется... Да, конечно, его царствование завершилось, но разве нельзя быть счастливыми и без царства?
Легкая улыбка тронула ее губы на бледном лице. Царствовать — дело не очень простое, да и не очень приятное... Они оба еще довольно молоды. Их обоих впереди ждет спокойное, безмятежное счастье. И оно станет для них обоих наградой. Они будут жить скромно, вдали от всего этого шума и гама, который окружает высшую власть с ее тщеславием. Прежде всего следует заботиться о тех кого любишь, не обращать внимания на происки врагов, тех, кто внес свой вклад в крещение России огнем и кровью, и только молиться, молиться за спасение ее...
Александра старалась сохранять хладнокровие. Она тяжело вздохнула, ее высокая грудь, вздрогнув, опустилась.
— Ведь сам Господь доверил нам святую Русь, — размышляла она, — и нужно постоянно, бдительно следить за ней, как за капризным ребенком.
Перед дворцом остановился автомобиль. Как поздно, однако, 2 часа ночи. Александра все еще стояла на своем постоянном ныне посту, у окна, вот уже несколько дней ожидая чудесного мгновения, когда за стеклом появится знакомый силуэт ее горячо любимого мужа. Она прильнула к оконному стеклу. Какие-то люди вышли из автомобиля. Несколько военных, один гражданский, хмурый, с бородкой. У всех на папахах — алые ленточки, — обязательный теперь признак революционной принадлежности. Последний оставшийся в дворце часовой у решетки преградил им дорогу. Бородатый потребовал, чтобы тот ему отдал воинскую честь. Кто же он такой? Через несколько минут царица все узнает.
На первом этаже раздавались чьи-то голоса. Вероятно, там зашел спор. Офицер императорской гвардии, привлеченный шумом в столь поздний час, заявил непрошеным гостям, что их не знает и не может пропустить внутрь дворца. Завязалась дискуссия. Тон разговора накалялся. Эти двое гражданский и военный, — по их словам, прибыли, чтобы встретиться с императрицей. Ей об этом сообщили. Она согласилась их принять в гостиной на первом этаже. Она с трудом спустилась по лестнице, испытывая ужасные боли в ногах. Она подошла к ним одна, без сопровождающего, холодная и высокомерная, настоящая императрица. Оба эти человека невольно вытянулись перед ней, замерли.
У обоих был растерянный вид. От смущения оба покраснели.
Александра подошла к военному. Это был генерал Корнилов. Она обратилась к нему:
— Что вам угодно, генерал?
Генерал от волнения не мог найти нужных слов и решил прежде представить своего напарника.
— Ваше величество, это — господин Гучков, военный министр в новом правительстве.
Императрица молчала, и видя, что его слова на нее не произвели абсолютно никакого впечатления, генерал продолжал невнятно бормотать:
— Ваше величество, я вижу, что вам ничего неизвестно о том, что происходит в Петрограде, и здесь, в Царском Селе? Мне очень неловко объявлять вам об этом... но лишь в соображениях вашей личной безопасности... Да... я вынужден... В общем, мы вынуждены, Ваше величество, вас...
Он осекся. Трусливый Гучков молчал, сконфуженный своей ролью министра-полуночника.
Александра, встав между ними, повернулась к генералу.
— Знаете, я как раз обо всем очень хорошо осведомлена. Вы приехали, чтобы меня арестовать, так?
Повисла тягостная тишина. Корнилов поклонился:
— Да, Ваше величество, вы правы...
— И это все, что вы хотели мне сказать? — спросила Александра.
— Все.
Без единого слова прощания, без единого жеста, гордая ледяная, величественная государыня повернулась к ним спиной и вышла из комнаты. Пораженные ее чувством достоинства Гучков с Корниловым прошли через вестибюль к выходу, сели в автомобиль, вместе со своими сопровождав* шими лицами.
Во имя свободы эти две марионетки объявили одинокой, беззащитной женщине о том, что она отныне находится в тюрьме.
Когда она вернулась к себе, там ее ждала Лили Ден, Она тяжело оперлась на письменный стол, стоявший у окна. Она не плакала. Она сумела взять себя в руки. Ее конфидентка поспешила к ней, чтобы помочь сесть в кресло.
— Ваше величество, что же там произошло? Там было столько шума!
Она опустилась в кресло и вдруг направила свой пристальный взгляд на гобелен, подаренный ей Францией. На ней была изображена французская королева Мария-Антуанетта в окружении своих детей. Она отчетливо, выделяя каждое слово, сказала подруге:
— Я больше не императрица, но в любом случае остаюсь сестрой милосердия. Ступайте, посмотрите спят ли мои дети. Да хранит вас всех Господь!
Из-за детей, только из-за них, она отказалась от предложения Ден бежать с ней в Финляндию. Да и теперь побег невозможен. Вдруг острая боль в колене заставила ее вскрикнуть. Она никогда не признавала себя инвалидом, тем более, если нужно было решительно действовать, и теперь все ее существо, как с физической точки зрения, так и с моральной, стремилось только к одному, — к необходимости еде* лать все, чтобы спасти свою семью.
Над ее ложем висела икона, подаренная Распутиным. Она долго глядела на нее, потом легла на кровать, не раздеваясь и долго-долго плакала, постоянно повторяя имя, которое слетало с ее уст:
