Александр Майсурян - Другой Ленин
Показывает на скульптуру и хохочет».
«Шуты гороховые вроде Маяковского». М. Горький вспоминал разговоры с Лениным о современной поэзии: «К Маяковскому относился недоверчиво и даже раздраженно:
— Кричит, выдумывает какие-то кривые слова, и все у него не то, по-моему, — не го и мало понятно. Рассыпано все, трудно читать. Талантлив? Даже очень? Гм-гм, посмотрим!»
Между прочим, один раз Ленин и Маяковский беседовали лично — глава правительства поздно вечером позвонил в Российское телеграфное агентство (РОСТА):
— Кто у вас есть?
— Никого, — отвечал поднявший трубку Маяковский.
— Заведующий здесь?
— Нет.
— А кто его замещает?
— Никто.
— Значит, нет никого? Совсем?
— Совсем никого.
— Здорово!
— А кто говорит?
— Ленин, — ответил председатель Совнаркома, вешая трубку.
Маяковский долго не мог опомниться после этого разговора…
А. Луначарский отмечал, что «Сто пятьдесят миллионов» Маяковского Владимиру Ильичу определенно не понравились. Он нашел эту книгу вычурной и штукарной». Ленин писал об этой поэме: «Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность. По-моему, печатать такие вещи лишь 1 из 10 и не более 1500 экз. для библиотек и для чудаков».
Подтверждала это отношение Ленина и Крупская: «Новое искусство казалось Ильичу чужим, непонятным. Однажды нас позвали в Кремль на концерт, устроенный для красноармейцев. Ильича провели в первые ряды. Артистка Грозовская декламировала Маяковского «наш бог — бег, сердце — наш барабан» и наступала прямо на Ильича, а он сидел, немного растерянный от неожиданности, недоумевающий, и облегченно вздохнул, когда Грозовскую сменил какой-то артист, читавший «Злоумышленника» Чехова.
Раз вечером захотелось Ильичу посмотреть, как живет коммуной молодежь. Решили нанести визит нашей вхутемасовке — Варе Арманд. Было это, кажется, в день похорон Кропоткина, в 1921 году. Был это голодный год, но было много энтузиазма у молодежи. Спали они в коммуне чуть ли не на голых досках, хлеба у них не было, «зато у нас есть крупа!» — с сияющим лицом заявил дежурный член коммуны — вхутемасец. Для Ильича сварили они из этой крупы важнецкую кашу, хоть и была она без соли. Ильич смотрел на молодежь, на сияющие лица обступивших его молодых художников и художниц — их радость отражалась и у него на лице. Они показывали ему свои наивные рисунки, объясняли их смысл, засыпали его вопросами. А он смеялся, уклонялся от ответов, на вопросы отвечал вопросами.
— Что вы читаете? Пушкина читаете?
— О, нет! — выпалил кто-то, — он был ведь буржуй! Мы — Маяковского!
Ильич улыбнулся:
— По-моему, Пушкин лучше».
— Я вот Маяковского несколько раз пробовал прочесть, — признался Ленин, — и никак больше трех строчек не смог, все засыпаю. Уж как-нибудь соберусь, заставлю себя выдержать… А как вы считаете Некрасова?
Молодые художники заспорили между собой, но под конец сошлись на том, что для нового времени Некрасов уже устарел:
— Нам теперь нужно другое.
Владимир Ильич стал защищать Некрасова:
— Ведь на Некрасове целое поколение революционеров училось.
Студенты дали Ленину посмотреть свою стенную газету, и он нарочито медленно прочитал лозунг из Маяковского: «Мы, разносчики новой веры, красоте задающей железный тон. Чтоб природами хилыми не сквернили скверы, в небеса шарахаем железобетон». Шутливо запротестовал:
— Зачем же в небо шарахать? Железобетон нам на земле нужен… «Шарахаем» — да ведь это, пожалуй, не по-русски, а?..
«Владимир Ильич отшучивался от них, — писал Луначарский, — насмехался немножко, но и тут заявил, что серьезно говорить о таких предметах не берется, ибо чувствует себя недостаточно компетентным». Сказал, что должен почитать литературу о футуризме в живописи и поэзии, затем приедет еще раз и тогда обязательно всех переспорит.
— Ну, — смеялся Ленин, — я теперь прямо боюсь с вами спорить, с вами не сладить, а вот почитаю, тогда посмотрим.
— Мы вам, Владимир Ильич, доставим литературу, — пообещал ему художник Сергей Сенькин. — Мы уверены, что и вы будете футуристом. Не может быть, чтобы вы были за старый, гнилой хлам, тем более что футуристы пока единственная группа, которая идет вместе с нами, все остальные уехали к Деникину.
«После этого Ильич немного подобрел к Маяковскому, — заключала свой рассказ Крупская. — При этом имени ему вспоминалась вхутемасовская молодежь, полная жизни и радости, готовая умереть за советскую власть, не находящая слов на современном языке, чтобы выразить себя и ищущая этого выражения в малопонятных стихах Маяковского».
Выступая с речью 6 марта 1922 года, Ленин даже похвалил стихотворение Маяковского «Прозаседавшиеся»: «Вчера я случайно прочитал в «Известиях» стихотворение Маяковского на политическую тему. Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта, хотя вполне признаю свою некомпетентность в этой области. Но я давно не испытывал такого удовольствия, с точки зрения политической и административной. В своем стихотворении он вдрызг высмеивает заседания и издевается над коммунистами, что они все заседают и перезаседают. Не знаю, как насчет поэзии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно».
Эта похвала входила почти во все книги о Маяковском — с начала 30-х годов, когда поэт получил посмертное официальное признание. Менее известно, что уже после разговора во Вхутемасе Ленин (в разговоре с П. Красиковым) как бы продолжал начатый там спор: «Совершенно не понимаю увлечения Маяковским. Все его писания штукарство, тарабарщина, на которую наклеено слово «революция». По моему убеждению, революции не нужны играющие с революцией шуты гороховые вроде Маяковского. Но если решат, что и они ей нужны, — пусть будет так. Только пусть люди меру знают и не охальничают, не ставят шутов, хотя бы они клялись революцией, выше «буржуя» Пушкина и пусть нас не уверяют, что Маяковский на три головы выше Беранже».
После смерти Маяковского, как известно, объявили «классиком». «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи», — заявил Сталин. Такое отношение в целом сохранялось вплоть до 90-х годов. Но «восстановили в правах» и Пушкина. Столетие гибели поэта в 1937 году отмечалось с грандиозным, небывалым размахом. Намерение футуристов «сбросить Пушкина с Парохода современности» окончательно предали забвению. Хотя некоторые в разгар этого пушкинского чествования мрачно шутили: «Живи Пушкин в наше время, он тоже бы умер в 37-м году».
«Все театры советую положить в гроб». Традиционные театры после Октября 1917 года стали одним из островков канувшей в Лету дворянской культуры. Неудивительно поэтому, что в печати они подвергались постоянной критике. Характерная шутка начала 20-х годов:
