Аза Тахо-Годи - Жизнь и судьба: Воспоминания
А наши встречи первокурсников с курсом выпускным?
С остроумными речами (как же без них), с угощением, а в чайниках живительный напиток («распитие и разлитие» запрещены на факультете приказом декана А. Г. Соколова, и мы подальше, в главном здании). Меню по-латыни на карточках, и все нарядные, веселые, и Марина Славятинская отплясывает рок, а Н. А. Федоров от восторга уже и на полу, и кадры старые мелькают: Сергей Аверинцев и Светлана Тер-Минасова перешептываются на скучном занятии по истории то ли философии, то ли партии. Володя Файер где-то разыскал фильм о нашем вечере. Смотрела дома, вспоминала давние годы. Вспомнить есть еще о чем, хотя бы о том, что кафедра моя с 1965 по 1996 год опубликовала одиннадцать выпусков «Вопросов классической филологии» — серьезного издания, где печатались филологи не только наши, но и других городов, и где впервые нашли место работы по литературе, языку и философии поздней античности, а также терминологические исследования — и все это под незримым влиянием А. Ф. Лосева, моего главного и единственного учителя.
После выхода моей первой книги «Гомер» меня приглашают на радио (Всесоюзное радиовещание) с лекцией-выступлением о Гомере. Я там была несколько раз, познакомилась с благожелательными, образованными людьми. А они познакомили меня с моим собственным голосом и подтвердили тезис Алексея Федоровича: «Лектор это артист». Когда мне дали прослушать свое собственное выступление, я была поражена. Откуда у меня такое бархатное контральто (ведь сам себя никогда не слышишь)? Откуда такие тонкие модуляции (я ведь никогда не училась ни декламации, ни пению)? «Да, да, Вы не профессионал, но у Вас от природы поставленный голос. Вы, наверное, поете?» И никто не верил, что я не пою, что у меня неважный слух и что я только несколько лет серьезно училась музыке. Тут я вспомнила, что еще на Алтае супруга профессора Савича уверяла меня, что с таким голосом, от природы поставленным, я должна петь. Оказалось, что мои выступления по радио (записи эти передавались многократно) позволили мне услышать себя саму. А как же тогда слышат меня другие? Очень любопытно.
А слушали меня с необыкновенным вниманием и даже с восторгом. Дело в том, что в 1968–1969 годах известный эстрадный артист, чтец (преимущественно классики) Рафаэль Клейнер, начал давать в Москве сольные концерты, выступая с чтением «Апологии Сократа» Платона. Сократа в это время воспринимали как оппозицию любым властям. В театре имени Маяковского гремела пьеса «Беседы с Сократом»[353] с молодым Джигарханяном — отсюда началась слава Э. Радзинского. Однажды Клейнер выступал совсем рядом с нашим домом в Сивцевом Вражке, в музее Герцена. Директор музея, серьезная и милая Ирина Александровна Желвакова, пригласила меня прокомментировать его выступление. (Я как раз занималась темой «Герцен и проблемы античной культуры». И в этом повинен Николай Павлович Анциферов, весь погруженный в романтику дружбы-любви молодого Герцена и его кузины Натали-Наташи-Таты. Жили они в этом самом особняке, рядом с нами. Николай Павлович не раз повествовал мне, как в Ницце, на кладбище, искал он могилу Герцена — нашел, припал к ней, плакал. Вот Николай Павлович и натолкнул меня, сам не подозревая, на тему, звучавшую очень современно. Возможно, он и познакомил меня с директором музея.) Когда Клейнер кончил, выступила я. Публики множество, стояли в коридорах, сидели на полу (стульев не хватало). Но оказалось, что я не просто комментатор, а настоящий артист (ведь я ученица Лосева!), и слушатели аплодировали с энтузиазмом, а мы, артисты, потом пили чай в мансарде дома-музея вместе с сотрудниками его, и Клейнер всех потешал, имитируя Брежнева. Но этим дело не кончилось. Клейнер пригласил меня выступать своеобразным дуэтом. Он — известный артист, я — доктор филологических наук; очень импозантно. Одно из таких выступлений, особенно блестящее, было на Тверской, в зале Всесоюзного театрального общества (тогда еще там не случился пожар и ВТО не перебралось в наш с Алексеем Федоровичем родной Калошин переулок). Заодно в этот вечер отмечали один из юбилеев Евтушенко (по-моему, 25-летие деятельности). Успех у нас колоссальный, народу тьма, настоящий спектакль, да еще Евтушенко весь в алом и сверкает бриллиантовыми перстнями. Тут и речи, и поздравления, и объятия. А я в скромном черном платье, и старинные кружева (еще от матери Валентины Михайловны сохранились), и никакой кафедры, опираюсь на спинку стула. Получилось небывалое трио — Клейнер, Тахо-Годи, Евтушенко. Провожали с цветами, как положено. Домой приехала с несколькими друзьями, вместе с моей кузиной, Ольгой Тугановой, и ее мужем поэтом Владимиром Лазаревым. Все радостные, возбужденные, перебивая друг друга, рассказывали добродушному Алексею Федоровичу, на радостях пили шампанское. Но больше я не выступала. Я — ученый, а не эстрадная актриса. От меня выступление требует больших эмоциональных сил, передо мной не студенты, а публика, зрители. Классическая филология прежде всего.
В эти же годы я много пишу (большей частью статьи, хотя готовлю комментарии к Платону и книгу о Платоне), разрабатываю любимые лосевские темы — символ, миф, специфика стиля и жанра, а значит, и учение о стилях, следовательно, античные риторики, античная гимнография, художественные особенности комментариев Прокла, Порфирий как комментатор Гомера, что такое миф и логос у Платона, почему классическая античность не знала символа и в нашем понимании он появляется в неоплатонической литературе, как греки понимали историю, как понимали судьбу, почему жизнь для них есть сценическая игра, а личность в первую очередь есть нечто телесное. Я ведь ученица Лосева, и его проблемы мне родные. А главное, он научил меня любить и читать внимательно тексты (текст, говорил он, «это личность»), собирать факты, но обязательно делать из них выводы, связанные с особенностями культуры древних греков и римлян в разные временные периоды, понимать мысль, слово, жизнь в их неразрывности.
Уроки лосевские очень мне пригодились, и не только при руководстве аспирантами и диссертантами (их за мою долгую жизнь — несколько десятков), но и для собственной работы. Когда не стало Алексея Федоровича и я решила о нем писать книгу, я не только перечитала его ранние труды, но все законспектировала, распределила темы, идеи, образы, особенности стиля в его научных произведениях (все собрано у меня в картотеке); изучила всю переписку его и Валентины Михайловны (выписала оттуда необходимые тексты, чтобы потом их не разыскивать в архиве), пересмотрела все его и ее дневники, все, что связано с семьей Соколовых, и опять-таки сделала необходимые точные выписки, собирала факты о лицах, им упоминаемых (в журналах, газетах, книгах), проверяла биографии современников. Набрала столько материала, что это позволило мне написать книгу «Лосев» за три отпускных лета (каждое лето по два месяца) — с 1993 по 1995 год (учитывая новые материалы, полученные из ФСБ). Многие удивлялись — как можно по два месяца в отпуск поработать три раза, и книга готова. Но зато подступы к ней начались сразу же с 1988 года, со дня кончины Алексея Федоровича. Он учил подготавливать и обдумывать долго и внимательно, а когда ясность очевидна, пишется само, без натуги, без всякого самопринуждения.
И особенно интересно, когда лосевские идеи исследуются не на античном материале, а на современном: хотя бы символ солнца в «Тихом Доне» или миф у Горького — и символы, и мифы живы вечно, только надо точно знать, что они собой представляют, избегая всякой путаницы и дилетантства, ненавистных Алексею Федоровичу. Его уроки пошли мне впрок с молодых лет, и, следуя его принципам, я сама уже долгие годы учу свою молодежь. Нет, лосевская традиция не прерывается.
А творчество его стало набирать силу и постоянно расцветать заново с годов шестидесятых, когда открылась новая страница нашей с ним общей жизни. Главное — Лосева печатают, издают.
Но если начинается серьезная издательская деятельность, значит, и настроение наше общее (а как же иначе) улучшается. Все-таки уходят в прошлое жалкие институтские публикации, из-за которых страдали мы втроем вместе с Валентиной Михайловной, страдали и радовались одновременно, если уж говорить правду, не думая о том, как будут судить об искажениях в тексте (чтобы иностранщину любую выкинуть, никаких ссылок на иностранцев, — попадешь в космополиты, да еще пафосные предисловия под бдительным надзором всемогущего парткома и Тимофеевой лично).
А раз настроение улучшается, то и возвращается старая лосевская любовь — театр, драма, музыка, опера, даже оперетта, — все что прервано арестом, лагерем, войной. И Мусенька бы одобрила, сама душа ее — музыкальна и драматически антиномична.
Как она старалась последние годы жизни, покупая проигрыватели, приемники разного типа (слушать все равно нельзя — забивают иностранцев), бесчисленные пластинки (одного Шаляпина десятки в отдельном футляре). Водрузила в кабинете однажды проигрыватель, скрытый в симпатичном шкафчике, куда можно складывать пластинки. Но почему-то все эти новшества быстро устаревали, портились, приходилось от них избавляться, хоть и жалко, а вот шкафчик сам по себе так и остался в кабинете Алексея Федоровича, и приспособили его (сразу можно догадаться) под книги. Это уж в дальнейшем наши молодые друзья содействовали более совершенным инструментам, и последнее приобретение сделал Миша Нисенбаум (сам тонкий музыкант) на радость Алексею Федоровичу — и появилось новое поколение долгоиграющих дисков. А куда девать старые? Да еще Алексей Федорович составляет список любимых им музыкальных вещей и их исполнителей (хотя Шаляпина страшно слушать «Лежу я в темной могиле» — «In una tomba oscura…»). Вот этот список, мне продиктованный (курсивом особенно желательные):
