Антология - Живой Есенин
Есенин положил мне руку на плечо:
– Эта северянка родила мне сына!..
На похоронах Сергея я встретился с его другом А. М. Сахаровым и его женой Анной Ивановной. Мы разговорились о Есенине, и они, к слову, рассказали, что в 1924 году, весной, он, будучи в Ленинграде, остановился у них, Сахаровых. (Как помнит читатель, Сергей оставил мне адрес Сахарова для пересылки материалов, предназначенных для «Вольнодумца».) Одновременно с Есениным у Сахаровых жила Н. Д. Вольпин. Она готовилась стать матерью ребенка, отцом которого был Есенин. Со свойственной ему чуткостью он тревожился за Надю, успокаивал ее.
12 мая 1924 года у Нади родился сын Александр.
Надя Вольпин! Девятнадцатилетняя начинающая поэтесса. В 1919 году в клубе поэтов отмечали вторую годовщину Октября, выступали поэты. За столиком сидел Сергей, имя которого не стояло на плакате, висящем при входе. Влюбленная в Есенина Надя расхрабрилась и попросила его выступить. Он прочитал «Иорданскую голубицу». Ко времени прозвучало его признание:
Небо – как колокол,
Месяц – язык.
Maть моя – родина,
Я – большевик[192].
В 1921 году Есенин бывал с Надей в «Стойле Пегаса». Иногда долго с ней не появлялся: они часто ссорились.
После того как Сергей приехал из-за границы, я видел их в клубе поэтов за обедом, за ужином, разговаривал с ними. Провожая знакомую девушку на Остоженку (Метростроевская), встречал их вместе; Надя жила на той же улице, во Всеволожском переулке…
В 1960 году я увидел Надю в Доме литераторов с ее сыном, как две капли воды похожим на Сергея. А в дни шестидесятилетия Есенина вышла книжечка, где был помещен портрет Шаганэ Тальян[193]. Кто знал Надю в юности, тот не мог не подивиться, как она похожа на Шаганэ!
Известно, как нас влечет к женщине, похожей на ту, которая была близка. Не это ли потянуло Сергея к Шаганэ?
Огорчили меня слова Есенина о том, что разрешение «Вольнодумца» застопорилось. Почему же он, принявшийся так энергично за организацию «Вольнодумца», не довел это дело до конца? Есть несколько причин, и не знаю, какая из них важней. В 1924–1925 годах у Сергея было время самой плодотворной творческой работы. Он говорил:
– Наступила моя пора Болдинской осени!
Ради того чтобы работать в полную силу, он подолгу жил вне Москвы и, естественно, не мог заниматься подготовкой журнала. Наконец, по совести, Сергей был плохим организатором. Это видно хотя бы по его замыслу издания альманаха «Поляне»: он придумал прекрасное название, наметил план, сотрудников, нашел издательство, да еще какое: Госиздат! – обещал выпустить в 1925 году два номера, а не выпустил ни одного.
Мог бы выйти в свет «Вольнодумец»? Безусловно! Стоило бы Есенину заявить на заседании «Ассоциации», что ее постановление не выполнено, – тонкий журнал есть, а толстого нет, – как сразу взялись бы за дело: типография была, бумага тоже, распространение налажено. Более того, все те, чьи произведения он хотел видеть на страницах «Вольнодумца», были бы приглашены. Почему же так не поступил Сергей? Потому что в этом случае «Вольнодумец» пошел бы по тому же руслу, что и «Гостиница», а там играл большую роль Мариенгоф. Наши литературоведы считают ссору Есенина с Анатолием маловажной причиной ухода Сергея из «Ордена имажинистов». Надо отлично знать характер обоих, чтобы понять, в чем дело. Левое крыло имажинистов не пользовалось особым влиянием в группе, а Мариенгоф имел вес постольку, поскольку был тесно связан с Есениным. Я уже объяснял, что, будучи за границей, Сергей писал Анатолию: «Стихи берегу только для твоей „Гостиницы“. Есть чудесные». И вот эти стихи Мариенгоф печатает на восьмой странице журнала, а свои на третьей.
На заседании «Ассоциации» Есенин сделал заявление и по поводу опубликованных «Восьми пунктов». Тут Анатолий ухитрился поставить подписи не по алфавиту фамилий, а имен. Естественно, его начинающееся с буквы «А» имя дало ему возможность поместить свою фамилию первой, а имя Есенина с начальной буквой «С» и его фамилия очутилась на последнем месте.
А разве что-нибудь изменилось после ухода Есенина? Нет! Мариенгоф продолжал в «Гостинице» свою линию: в № 4 на второй странице напечатал «Имажинистский молодняк»: первым идет стихотворение Вл. Ричиотти, а сверху крупным шрифтом посвящение – «Анатолию Мариенгофу». И первая вклейка – его портрет. В конце 1925 года выходит сборник «Имажинисты»: опять на обложке первым помещен портрет Мариенгофа, а в книжке первыми его стихи.
Не будь ссоры между Есениным и Мариенгофом, «Вольнодумец» давно бы выходил под весьма подходящей для него маркой «Ассоциации вольнодумцев». А если бы Сергей редактировал этот журнал, он бы, как не раз говорил, «делал большую литературу». Естественно, эта неосуществленная мечта заставила бы его резко изменить образ своей жизни. Конечно, руководя любимым «Вольнодумцем», никогда бы он не поехал в Ленинград, чтобы редактировать другой журнал, никогда бы не попал в проклятый «Англетер»…
Особенно сокрушался по поводу неудачи с «Вольнодумцем» наш общий с Есениным друг, высоко ценивший творчество Сергея и искренно любивший его, – Всеволод Иванов.
Мне памятен разговор с ним 14 января 1963 года, когда я приехал навестить Всеволода после возвращения его из больницы, где он перенес сложную операцию.
Я сказал, что начинается вторая жизнь Есенина – бессмертная.
– Запомните то, что один раз он сказал мне, – говорит Иванов. – «Я пишу для того, чтобы людям веселей жилось!» Может быть, – продолжает Всеволод, – его озорство преследовало не только рекламу, но и эту цель! Вдумайтесь в стимулы его поведения, в подтекст стихов, и вы откроете доселе не известное никому лицо поэта!
Иванов спрашивает, как подвигается моя книга воспоминаний о Есенине. Я отвечаю, что прежде чем писать, надо хотя бы раз прочесть то, что уже о нем напечатано. Я не боюсь повториться, но меня другой раз потрясает, что в этих мемуарах, которые, наверно, перевалили за сотню, возводится напраслина на Сергея. Я должен с этим разделаться.
– Обязательно! Обязательно! – восклицает Иванов. – Есенин уверял меня, что у него врагов во много раз больше, чем друзей. Это понятно! Но он говорил, что на вас можно положиться.
В кармане у меня был недавно вышедший пятый том собрания сочинений Есенина, и я показал Иванову напечатанную на 173-й странице записку, которую у меня дома писал Сергей.
– Почему же она помечена Ленинградом? – спросил Всеволод. – Разве оригинал не у вас?
