Валентин Фалин - Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания
Андропов недовольно сопит в трубку. Потом со словами «Ну смотри, смотри» обрывает разговор.
Связываюсь с давно и хорошо знакомым генералом КГБ. Интересуюсь, отчего в его председателе перемены, и явно не к добру.
– Нервничает. Со здоровьем у него неладно. Стал обидчивым и еще более подозрительным. На тебя зуб имеет. Кто-то донес, будто ты нелестно о нем отзывался. Было такое?
– Вздор. Ты прекрасно знаешь мое высокое мнение о Юрии Владимировиче. Даже если я с ним в чем-то не соглашаюсь, то не несу разногласий на торжище, да еще в задевающей его самолюбие упаковке. Кто интригует и зачем?
– Зачем – вычислить нетрудно. А вот кто? Тут есть над чем задуматься. И знай, Юрий Владимирович не сразу отойдет от обиды, даже без реального повода обижаться.
Мой первый личный контакт с Андроповым (он был в то время послом в Венгрии) восходил к тяжелым временам 1955–1956 гг. На Комитет информации был возложен труд анализировать расклад сил в венгерских событиях. Советский посол проявил интерес к комитетским материалам. Позднее, когда он возглавил отдел ЦК, встречи стали более частыми и содержательными.
В 1961 г. А. Ф. Добрынин и я готовили, по поручению Андропова, для Хрущева материал по Китаю для выступления на каком-то совещании. Заказчику сочинение показалось занятным, и он позвал меня для разговора обо всем и ни о чем. Так случается, когда хотят узнать не что человек вычитал, а как он размышляет.
Обнажили музыкальный пласт.
– Из советских композиторов кому отдаете пальму первенства? – спрашивает Андропов, он еще был со мной на «вы».
– Прокофьев вне конкуренции.
– А к Шостаковичу какое отношение?
– Спокойное. Ленинградская симфония – явление. Но большинство других монументальных опусов маэстро не слышу.
– Но его оперная и песенная музыка! – восклицает несогласный Андропов.
На следующее утро – телефонный звонок на квартиру.
– Валентин, а квартеты Шостаковича вы принимаете?
– В своих камерных произведениях он, возможно, из современников сильнейший. Потом, Юрий Владимирович, если я чего-то в его музыке не понимаю, это свидетельство не против автора, а против слушателя.
На том и сошлись.
Андропов не был похож на типичных функционеров. По интеллекту он резко выделялся против других членов руководства, что, пока Андропов пребывал на третьих-вторых ролях, ему не всегда было во благо. Безапелляционность суждений и наглое поведение коллег его обезоруживало, обижало, побуждало замыкаться в себе. Отсюда весьма сложные отношения у Андропова с другими членами политбюро, когда он сам вошел в его состав, а также с ведущими министрами.
По моему ощущению, Андропов сформировался как человек и политик под воздействием нескольких жизненных катаклизмов. Случай спас его, едва ли не единственного в партийном руководстве Карельской Автономной Республики, при погроме, учиненном по следам «Ленинградского дела». Потом Венгрия. Жестокости восстания и его подавления призраками преследовали Юрия Владимировича до последнего вздоха. Тогда же неизлечимо заболела его жена. Опять не стало дома. Работа – единственное прибежище от самого себя.
Перемещение в Комитет государственной безопасности Ю. В. Андропов принял как тяжкую ношу. Верно знаю, что он немало сделал для изгнания из органов безопасности бесовского сталинского духа. Но, вращаясь в замкнутом, отрицательно заряженном пространстве, Андропов сильно менялся сам.
Недоверчивость, подозрительность, мнительность никогда не облегчают взаимопонимания и понимания в широком плане. А если на человека к тому же обрушивается недуг? И этот человек – политик? Со второй половины 70-х гг. Андропов был привязан к искусственной почке и как человек трезвого ума знал о своем стремительно укорачивающемся веке.
В 60–70-х гг. я регулярно встречался с Андроповым. Это позволяло наблюдать его в динамике. Как уже отмечалось, он сдерживал пыл Громыко и способствовал успеху переговоров по Московскому договору. Противодействие Андропова шапкозакидательству во внешней политике затем привело к открытому столкновению на политбюро с нашим министром. Громыко порекомендовал «каждому заниматься своим делом». Андропов обронил на это: «Во внешней политике у нас разбирается лишь один товарищ Громыко». Председатель и министр продолжали перезваниваться по делам, на заседаниях политбюро и разных комиссий каждый излагал свое мнение. Исчезло, улетучилось тепло из их отношений, не думаю, что прежде во всем наигранное.
Я не разделял позиции Ю. В. Андропова по так называемым диссидентам. Ни по существу, ни по исполнению. Спорил с ним об этом, доказывал, что как общая линия, ничего не решая, она переносит трудности со вчера на завтра. Информировал председателя о методике, применяемой в аналогичных ситуациях развитыми капиталистическими странами, предлагал позаимствовать у них некоторые правовые нормы, отказавшись от идеологизированных понятий («антисоветская деятельность» и т. п.) в наших законах.
Не обрывал отношений с режиссерами Ю. Любимовым или Г. Товстоноговым, когда их отлучили от «двора». «Единственный из советских послов», по словам М. Ростроповича, я встречался с опальным музыкантом, когда он был лишен нашего гражданства. Вернувшись в Москву, приложил много усилий к тому, чтобы расчистить путь к примирению с М. Ростроповичем и другими деятелями культуры и науки. Без успеха. В разговорах с секретарями ЦК отмечал, что о соотечественниках мы почему-то вспоминаем достойно, когда их прах надо переносить в нашу землю.
После объяснения касательно К. Уитни и вовсе загрустил. Если пребывание в аппарате ЦК сведется к перемыванию костей, чужих и собственных, на что мне такая планида? Сидеть и исполнять гимн «как изволите»? Каждый шаг, не подкрепленный дюжиной прецедентов и парой увесистых цитат в свидетельство непорочности «реального социализма», будет отзываться ударом обуха по загривку. Не смогу. Поздно мне струиться. Буду искать случая возобновить тему Эрмитажа. Жаль, что казус с К. Уитни не возник раньше, до поездки с Л. И. Брежневым в Баку.
Путешествие на поезде в Баку и обратно оказалось, против ожидания, поучительным. По маршруту в каждом крупном центре остановка и встреча с областным (краевым) партийным и советским начальством. Моя задача – составлять о встречах краткие сообщения для прессы. Поэтому положено быть рядом с генеральным и засекать, что говорится.
Ночью на станции Минеральные Воды уникальный момент: там сошлись вместе четыре генеральных секретаря – Л. И. Брежнев, Ю. В. Андропов, К. У. Черненко и М. С. Горбачев. Они сепарировались от свиты. О чем вели речь, не знаю, но явно не для печати. Со стороны заметно, что говорил в основном председатель КГБ и своими сообщениями не поднимал настроения Брежнева.
