Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Пастернак Борис Леонидович

С Новым Годом, Борис, – 30-тым! А нашим с тобой – седьмым! С тридцатым века и с седьмым – нас. Увидимся с тобой в 1932 – потому что 32 мое с детства любимое число, которого нет в месяце и нужно искать в столетии. Не пропусти!

NB! Меня никто не позвал встречать Новый Год, точно оставляя – предоставляя – меня тебе. Такое одиночество было у меня только в Москве, когда тебя тоже не было. Не в коня эмиграции мой корм!

А идти я собиралась на новогоднюю встречу Красного Креста, ни к кому. Не пошла из-за какого-то стыда, точно бегство от пустого стола. Письмо сто́ит стакана!

Это письмо от меня – к тебе, от меня-одной – к тебе-одному (твоей – моему). Вслед другое, о всем, что еще есть.

Нынче ночью – вслед – другое письмо. Про всё. Обнимаю тебя.

Письмо 172

31 декабря <1929 г.>

Цветаева – Пастернаку

Телеграмма

SANTE COURAGE FRANCE MARINA [158]

Письмо 173

7 января 1930 г.

Эфрон – Пастернаку

Мой адр<ес>: Château d’Arcine

St. Pierre de Rumilly

H<aute> Savoie

Милый, милый Борис Леонидович,

– Пишу Вам в дни русских праздников. Знаю о Вас от М. Дай Вам Бог в наступившем тридцатом исполнения Вашего основного желания.

А я сейчас далеко от М. – в горах. Сюда выслали меня врачи. Живу так, как, кажется, никогда не жил. И чувствую себя обжорой – берущим и ничего не дающим взамен (вот Вас бы сюда!). Надеюсь к лету перетянуть и М. сюда.

Продолжаете ли свою «Повесть»? Читали ли, что написал о Вас Мирский? А я написал о Вас во французском журнале, в самом неожиданном, и Вами открылся в нем русский отдел. Когда увидимся – покажу.

Братски обнимаю Вас.

Письмо 174

19 января 1930 г.

Пастернак – Цветаевой

Я еще не поблагодарил тебя за телеграмму, а от тебя третье письмо, и это мне не дает покою. Ты еще летом окольно и издалека говорила об оказии. Но только из рождественского твоего письма в первый раз узнал, кто это. Я три раза ходил к В<ере> А<лександровне> и не заставал ее дома. Вчера мне посчастливилось прийти ко времени их обеда. Я получил шарф и ридикюль для Аси, ужасно тебя благодарю. Но ходил я не за этим, а главным образом за твоей статьей о Рильке и за другой, о Гончаровой. Представь, она их и не повезла. Это было для меня большим разочарованьем. Я затем и задерживал ответ тебе, чтобы написать по прочтении статей, и о них, первым делом. На нее нельзя сердиться. Но половина установлений, имеющих силу в любом государстве в какое угодно время, исходит от передового населенья, от того, как себя люди ведут. И в тех случаях, когда я сознаю совершенную чистоту и невинность того, что я делаю, мне и в голову не может прийти, каким ложным истолкованьям может подвергнуться или даже принято подвергать эти вещи. Чем верить в какую-то атмосферическую неврастению, я лучше ошибусь, веря в широкое здоровье воздуха, которым я дышу. По той же причине, по которой В.А. не привезла статей, она не ответила на письма С.Я. и Д<митрия> П<етровича>, и не ответит.

А я всегда с ужасной тягостью подчиняюсь вынужденной «конспирации», испрошенной со стороны, т. е. недописыванью инициалов и прочей ерунде этого порядка. И это всегда бывает, когда приходится говорить о других, о милых, робких, суеверных и пр. людях. От В.А. же узнал впервые о серьезном желаньи Святополка приехать сюда (Прокофьев говорил об одном Сувчинском). Однако В.А. не верит, чтобы он получил разрешенье. А это изменило бы всю мою жизнь.

Как ты замечательно пишешь! И всего больше тебя и жизни, т. е. музыки земного притяженья в твоих спокойных описаньях. Над будками и дворовым выкачиваньем в эпических скобках поднялось французское Рождество, и я его провел с тобою не в силу какого-нибудь своего влеченья, а силой чуда производимого тобою привычно-размеренно, поденно и затрапезно, без восклицательных знаков, за которыми никогда не бывает никаких чудес.

Вчера я получил от С.Я. письмо и сегодня ему отвечу. Я ужасно ему обрадовался. Я мысленно уже писал тебе, и вот о чем, когда его получил. Я хотел у тебя попросить прощенья, что долго не отвечал, зная в особенности, что ты одна, и что́ это, по моему собственному опыту, может значить. И тут я делал сближенья с тем засореньем нервов, которого я никогда не ведал в моем до-семейном одиночестве, веселом и огромном, и которым я заболеваю всякий раз в квартире, признавшей фактом меня и моих, и меня – благодаря последним. Разреши не вдаваться в тонкости: ты либо знаешь это, либо от этого счастливо избавлена. Далее я жалел, что мало знаю С.Я., потому что только о нем бы и писал тебе все это время, и ты бы радовалась. Его страшно любят люди, имеющие касательство до тебя и меня. Назову, чтобы кого-нибудь вспомнить, Асю и Антокольского. В их рассказах по посещеньи тебя он участвовал в превосходной даже, против тебя, доле. И то, что я люблю его – не фраза, не желанье какой-то сердечной позы, не лирическое намеренье: все это было бы для него обидно, и я бы это спрятал, не показав. Он замечательный человек, мне это известно. Нутро же его – это я сам в некоторой высокой степени, забрасывающей в области, куда я не попал (п.ч. часто там, где он возводил себя в степень, я извлекал корень). Последнее, впрочем, вздор, инерция разбежавшейся фразы, и я бы должен был это зачеркнуть; но в данном месте тебя бы заинтересовало, что именно зачеркнуто. Вот почему это схематическое закругленье (как я их ненавижу, а вот и сам не свободен иногда!) оставляю. Кроме того, я хотел тебе признаться, что твоя цитация дачи и общего крова резанула меня, представив (против твоей воли) бо́льшим пошляком, чем я мог себя считать. – И тут пришло его письмо. —

А у В.А. я застал служащего Нац<иональной> библ<иотеки> в Париже, очень милого человека, наговорившего мне кучу приятностей. Он отправляется с С<мышляевы>ми в Ростов, на Кен-озеро и на Ледов<итый> океан. Я плохо говорю по-фр<анцузски> и еще более того смущаюсь. Они вернулись с обхода букинистов и, жуя, запивая вином и пр., раскладывали покупки, хвастая сходностью купленного. Я увидал старый «Петербург» Белого, твою Вишняковскую «Разлуку», несколько сборников народн<ых> песен; – но меня тотчас отвлекли, – были еще гости, и я только успел сказать ему, чтобы он достал твои Версты и не верил твоему мненью о них, – что ты их недооценила. С<мышляев>ы же однажды отдыхали с Женею в здешнем d’Arcine (в «Узком»; я ни разу ни в каком доме отдыха Цекубу не жил и, кажется, единственное изо всех «кубистов» исключенье: Женя – дважды, Ася – просто несчетное число раз). И – не знаю, врут ли или верить – Женя им понравилась. И тут ты оценишь весь клубок: Ист<орический> музей; круглый стол с гостями (И.Н.Розанова ты ведь знаешь?); ты и твои подарки мне (что прозы не будет, я еще не знал); француз, осы́павший меня комплиментами и пожирающий глазами; d’Arcine – Узкое; любят Женю, – и все это почти что в Париже. – Выхожу блаженный, бездонно облагодетельствованный; шестой час, вечер уже наступил, мне на Петровку в кассу за билетами на конц<ерт> Оборина. Думаю, теперь обязательно что-то случится «эгоцентрическое», и тут же предвосхищаю, знаю, мол, – что́: по дороге на Петровку увижу в витрине «Недр» (книжного магазина) «Поверх барьеров» или что-нибудь подобное, не более того. Но вместо «Недр» – пустое помещенье с огромной надписью, что Недра переведены туда-то и туда-то (куда – не успеваю прочесть)… а дальше, в двадцати шагах, за углом Большого Театра, последнею в огромном хвосте дожидающихся автобуса – Женя. Я страшно ей обрадовался. Так ли это у тебя, т. е. любишь ли ты также, чтобы любили близкого тебе человека, и тогда ли только убеждаешься, как он близок тебе? —