А. Махов - Тициан
Длинная вереница гондол, свернув с Большого канала, двигалась по боковому протоку Rio Noal (Малого канала) в сторону Бири-Гранде. На передней гондоле восседал в пышном облачении дож Мочениго. Рядом с его мощной фигурой был почти неприметен щуплый Генрих III в черном бархатном камзоле и таком же берете, прикрывающем раннюю лысину. Его невыразительное лицо, напоминающее мордочку хорька, украшала узкая эспаньолка. На приставных скамеечках в ногах сидели феррарский и мантуанский герцоги.
По такому случаю от дома к причалу была расстелена красная ковровая дорожка. Тициан в строгом темном костюме, поверх которого поблескивала на солнце наградная золотая цепь, вместе с Орацио, Вердидзотти, Денте, Пальмой Младшим, другими учениками и подмастерьями встретил почетных гостей у причала и провел их под палящими лучами солнца в дом, где всем были предложены прохладительные напитки и игристое вино из погребов загородного имения в Кастель-Роганцуоло. Гости с любопытством взирали на великолепие просторной гостиной с органом, изящной мебелью, обитой золотистым штофом, и развешанными по стенам картинами. Поняв, что визит затеян неспроста и что дожу нужен этот спектакль, Тициан стал умело подыгрывать, поддерживая начатый разговор о былом и незабываемых встречах с папами Климентом и Павлом, с Карлом V и его сыном Филиппом. Дож Мочениго тут же напомнил об известном случае, когда император поднял кисть, случайно выроненную мастером.
Пораженный красотой развешанных и стоящих у стен картин, Генрих III поинтересовался, какова их стоимость. Тициан ответил, что любую приглянувшуюся работу Его Величество может считать своей как дар дружественной Венеции. Когда гости рассаживались по гондолам, солнце уже клонилось к закату, и вся лагуна окрасилась в пурпур и изумруд — любимые цвета Тициана.
Жаль, что эту встречу не смогли описать биографы художника Вазари и Дольче, к тому времени уже покойные. Зато о ней имеется упоминание у Вердидзотти, который порадовался триумфу своего великого друга, так нуждавшегося в поддержке и добром слове. Для него он сочинял и отправлял прошения и письма Филиппу II. Последнее было отослано 27 февраля 1576 года с очередным напоминанием об оплате, но так и осталось без ответа.
В августе жара усилилась, но Тициан уже был не в силах отправиться за город, да и дела не пускали. В мастерской стояло большое полотно четыре на три с половиной метра. Никто его не заказывал, но мастер придавал ему первостепенное значение, не подпуская близко учеников. Как ни тяжело было работать в жару, он следовал мудрому правилу древних: ora et labora — молись и трудись. К великому сожалению, не стало верного помощника Денте, и теперь заботы о мастерской легли на плечи Орацио. Повзрослевший Марко недавно женился и пустился в самостоятельное плавание, навещая порой старого мастера, чтобы справиться о его здоровье. Как-то, зайдя на Бири, он сообщил о пожаре в храме Дзаниполо, который спалил дотла тициановскую «Тайную вечерю». Учитывая преклонный возраст художника, написание новой работы на ту же тему было поручено Веронезе, у которого из-за этого возникнут трудности с инквизицией, о чем уже упоминалось.
В который раз огонь беспощадно уничтожал тициановские работы, уподобляясь волку из аллегории «Благоразумие времени», пожирающему отпущенные годы жизни. Но, подобно Фениксу, гений Тициана, стряхивая пепел, продолжал творить, поскольку творческий акт — это продолжение того же миротворения и соучастие в деле Зиждителя. Вся жизнь Тициана показывает, что когда он брался за кисть, то следовал призыву свыше. И как ни кощунственно это звучит, но огонь, уничтожая творения одних, расчищал столь жестоким образом путь другим, давая возможность проявиться новым талантам. Например, после страшного пожара 20 декабря 1577 года во Дворце дожей его парадные залы снова украсились прекрасными полотнами Веронезе, Тинторетто и других славных венецианских живописцев.
После рождественских праздников стали поступать тревожные сведения о вспышке чумы в Константинополе, а к лету и в некоторых портах Адриатики. В Венеции с каждым днем росло напряжение, и уже было отмечено несколько смертных случаев. Санитарная служба установила жесткий контроль за всеми прибывающими судами. Но случаи заболевания регистрировались и на материке. Наконец, во Дворце дожей было проведено общественное слушание, на которое были приглашены из Падуанского университета два профессора медицины Меркурьяле и Каподивакка. Они заявили в ходе дебатов, что единичные случаи с летальным исходом не подтверждают наличие эпидемии и что, скорее всего, речь идет об обычной лихорадке, а поэтому не следует поддаваться панике. Однако вскоре обнаружилось, что оба научных светила действовали по тайному и отнюдь не бескорыстному сговору с правительством и крупными торговцами, для которых интересы коммерции были превыше всего. Оба профессора были с позором изгнаны из города.
Летом 1575 года началась волна повальных заболеваний и очаги эпидемии вспыхивали уже повсюду. Согласно архивным данным, население Венеции тогда насчитывало 175 тысяч жителей и в течение года, то есть с 25 июня 1575-го по 1 сентября 1576-го, эпидемия чумы унесла 50 тысяч жизней. Собрав прислугу и учеников, Тициан приказал всем немедленно покинуть город. Кое-кто начал возражать, но он был непреклонен. Послушному Вердидзотти был дан приказ не показываться на Бири и отсидеться дома. С Орацио разговор был бесполезен — сын не мог оставить отца одного, но скрыл, что его жена попала в больницу с подозрением на страшную болезнь.
Тициан почти не выходил из дома, страдая от духоты и повышенной влажности. Из окон верхнего этажа ему были видны пожарища и клубы едкого дыма, который проникал в дом через щели. Он не узнавал мир. Перед ним возникали апокалиптические картины гибели всего того, чем он жил и что ему было дорого. Чувствуя, как смерть крадется за ним по пятам, он торопился. А работа шла медленно, так как быстро приходила усталость, а с ней и головокружение. Каждая ступенька стремянки у холста давалась ему с большим трудом. «Оплакивание Христа», или «Pieta» (Венеция, Академия) — это его последнее откровение миру. Оно было предназначено для собственного надгробия в церкви Фрари, но идея не была осуществлена из-за надуманных прелатами трудностей.
Когда он уставал от «Оплакивания», то, взяв передышку, шел к стоящим рядом «Себастьяну» или «Марсию» и подправлял что-то кистью или пальцами. Но чаще садился в кресло перед картиной и задумывался. Его не отпускал и постоянно мучил вопрос: а что там, за порогом жизни? Таким же вопросом перед смертью задавался и Микеланджело. В одном из своих мадригалов он признает, чуть ли не переходя на крик:
