Артем Драбкин - Я дрался на штурмовике. Обе книги одним томом
– Миша Росихин?
– Миша Росихин хороший летчик-истребитель. Отлично прикрывал. Я его хорошо знал. Он женился на девушке, в Кёрстове, на аэродроме. И потом он был начальником аэропорта в Крыму, по-моему, в Симферопольском. Дальше судьбу его не знаю.
– Дальше идет майор Алехин.
– Майор Алехин – прекрасный истребитель, он сбил на моих глазах самолет, который летел рядом со мной. Гроза была, и я направил группу в грозу. Нас атаковали два немецких истребителя. Первого стрелки мои сбили, а второго Алехин сбил. Это было над немецким аэродромом. Километров сто или больше от линии фронта. После этого вылета меня опозорил журналист. Нахалюга в реглане кожаном.
– А как там у вас бой прошел?
А у меня было особое задание, серьезное. Я говорю:
– Не мешай, мне нужно собрать сведения и доложить про воздушный бой.
А он все лезет. Я его, ну… Послал подальше. А он написал во флотской газете: «Ведущий Батиевский полетел в грозу и рассчитал, что немцы не успевают из-за грозы и дождя зарядить оружие». Вроде я рассчитал. Все летчики-балтийцы читают, что я такой умный, что я рассчитал, что немцы не успевают под дождем зарядить… Подходит ко мне, уже я на Высших курсах был, война кончается, красивый капитан гвардии и говорит:
– Это ты Батиевский? Как же тебе не стыдно говорить, что ты рассчитывал, что противник не зарядит оружие из-за дождя.
Это не я, это журналист написал. Вот так вот…
– Иван Голосов?
– Иван Голосов в одном бою, когда немцы пикировщики напали на аэродром на острове Лавенсаари, сбил три пикировщика. Однажды Иван Голосов подходит ко мне после полета и говорит:
– Ты видел это чудо, когда «Ил» нырнул и вынырнул с воды и полетел дальше?
Я говорю:
– Видел. Ну, этого не может быть.
Он говорит:
– Да я тоже знаю, что не может быть. Вода на такой скорости несжимаемая, она как бетон. Но было!
А под конец войны, когда меня уже не было на фронте, Голосова сбила зенитка, и он погиб.
– Леонид Ручкин?
– Ручкин. Ручкин… Семь истребителей на нас напали рядом с немецким аэродромом, а нас было двенадцать самолетов. И он крутился так, что ни один из нас не был атакован. И когда сели, подошли к столовой, командир 1-й эскадрильи 35-го полка капитан Третьяков схватил Ручкина за грудки и говорит:
– Леня, я тебе присваиваю звание почетного летчика 1-й эскадрильи. Ты же спас эскадрилью, один против семи «Фокке-Вульфов»!
А Леня стоит, щеки обвисли от перегрузок – он же крутился вокруг нас, и семь истребителей немецких ничего не могли сделать. Он атаковал одного и в то же время уходил от другого, и вот так все время крутился. От перегрузок он еле живой вылез из кабины. Но спас всю эскадрилью.
Это был выдающийся летчик.
– Герой Советского Союза Удальцов?
– Один товарищ пригласил меня в Тбилиси. Я сажусь на самолет, выходит стюардесса и говорит:
– Товарищи пассажиры, самолет выполняет рейс Москва – Тбилиси. Командир экипажа – летчик первого класса, Герой Советского Союза товарищ Удальцов.
Я подзываю ее, говорю:
– Скажите этому Удальцову, что я на борту.
Она пошла. Выходит Ефим:
– Привет! Давай иди в кабину, садись за правый руль. Я буду рулевой, а ты будешь тоже управлять, и летим на Кавказ.
Мы вместе учились, когда под Самарой были сильные морозы. Мы там летали в училище. А я был старшиной отряда курсантов. Подбегает ко мне после полетов курсант Удальцов и говорит:
– Старшина, смотри, у меня слетели перчатки и вот, – забинтованные руки – обморозил руки, я пошел в лазарет, а женщина-врач говорит: «Плохо, у вас тут омертвели кости, придется отрезать три пальца».
– Но тут, – говорит Удальцов, – подходит ко мне нянечка и говорит: «Сыночек, эта ведьма тебе отрежет пальцы, а у меня есть настойка на травах. Руку надо каждый день перевязывать, мочить и менять каждые три часа, чтобы свежий настой был. И если бы ты отпросился на три дня, я бы тебя вылечила, спасла пальцы».
Я говорю:
– Иди.
А командиру эскадрильи капитану Николаеву не доложил. Через два дня обнаружили, что Удальцов в самоволке. Если трое суток отсутствуешь, это уже дезертирство. Меня сняли со старшины, правда, втихаря. А Ефим приходит, пальцы нормальные, только белые все. Пальцы не отрезали. Вот такая штука. Он мне был благодарен. Прилетели к нему в Тбилиси. Я там побыл несколько дней.
Прошло время, вдруг звонит мне его сын Володька:
– Дядя Леша, папа погиб.
Его жена прилетала разбираться, ночевала у меня. Оказывается, ночью он прилетает, садится на свой аэродром. А ему говорят:
– Садись на второй во Внуково.
Он на второй, а там говорят:
– Уходи на второй круг, потому что надо дать приземлиться сначала иностранцу.
Ночь, снег идет, метель. Ну, он ушел на второй круг. Какой-то дурак в конце аэродрома поставил ящик с песком, на случай пожара. Ему дали команду «уходи на второй круг» уже тогда, когда он приземлялся, возле земли. Ну, он дал мотор, а моторы разные, и самолет чуть наклонился. Если бы он чуть выше был, он не задел бы крылом за ящик с песком. Чуть-чуть, и все. Все остались живы, по-моему, кроме него. И еще стюардесса поломала позвоночник. Она стояла, а все сидели.
А какой летчик был! Он был в плену, бежал из плена… Он мне про это рассказывал…[33]
– Про Суслина что можете сказать?
– Про командира 35-го полка Суслина Ивана Федоровича я хочу вот что рассказать.
Залетаем мы на Синявинские высоты. Там все ветки сосен сбиты снарядами, и стволы как столбы стоят. И мы между ними крутимся. Прилетели домой. Я ему докладываю, что оружие нормально работало, материальная часть тоже. Он говорит:
– Ты хорошо держался. Молодец.
Без всяких эмоций – «хорошо, нормально». Суслин серьезный был, по выражению лица ни о чем не догадаешься. Тут подходит техник:
– Товарищ майор, в вашем фюзеляже застряла мина.
– Как это застряла?
– Мина пробила деревянный фюзеляж, а стабилизатор торчит наружу.
Фюзеляж был деревянный – спрессованная древесина. Самолет оттащили подальше от стоянки – вдруг взорвется. Вырезать начинают. А вырезали у многих самолетов повреждения часто – штурмовикам здорово перепадало. Один старый самолет летал, наверное, с начала войны, весь был в заплатах. Невооруженным взглядом видно, что пропилено, приклеено, прибито. А тут – мина торчит…
Ну а как написать о том, что я любил командира? Он меня уважал, но где-то и «зажимал». И я знаю, что он был несправедлив к другому моему ведомому, у которого было сто семнадцать вылетов. А ведь после ста вылетов посылали на звание Героя. Он в Ленинграде жил, я посетил этого прекрасного летчика, у него был рак, он еле ходил. Посидели с ним, поговорили, вспомнили. Он был обижен на начальство. Я уехал, а через четыре дня он умер…
