Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
Профессор Шахматов все еще не мог сообщить мне ничего обнадеживающего. Так выходило, что нужно было считаться с серьезными затруднениями политического свойства. Он твердо верил в то, что мы своего добьемся; сомневался только, что удастся склонить к участию в этом деле царя, потому что его супруга, гессенская принцесса Алике, год от года проникается все более антинемецкими настроениями; теперь вот при дворе говорят исключительно по-английски. Она завзятая противница германского кайзера.
Я спрашивал себя, какое отношение может иметь Вильгельм II к русским классикам, но, разумеется, понимал, что не остается ничего другого, как ждать. И вдруг на собственной шкуре ощутил тяжесть политической конъюнктуры.
Только бы не было войны, — сказал Шахматов.
Войны?
Он только пожал плечами. Зато он может сообщить мне и приятную новость: ему доподлинно известно, что Прущенко будет назначен куратором Петербургского учебного; округа. Новость и впрямь может статься недурственная.
Маковский был рад новой встрече и сожалел только о jf том, что мне не удалось склонить Эриха Райса к изданию немецкой версии «Аполлона». А вот Блок был холоден при нашей встрече. В его улыбке, правда, сохранилось какое-то детское очарование: так улыбнувшись, он спросил, считаю ли я все еще Георге величайшим писателем современности; по его мнению, таковым является Стриндберг. Но в целом он стал каким-то чужим. Он утратил прежнюю легкость, отяжелел и лицом. Вино и женщины огрубили его черты.
Вечером мы встретились с Израилевичем в «Бродячей собаке», которая все больше превращалась в место свиданий модной публики. Израилевич сообщил мне, что получил неожиданное наследство, кругленькую сумму в пятьдесят тысяч рублей, и вот размышляет, не пустить ли эти деньги на создание собственного театра. Это он и хотел со мной обсудить, памятуя о том, что любовь моя к театру не увяла.
Ночь оказалась длинной. Под утро мы встали из-за стола директорами театра: он — коммерческим, я — художественным. Нашим завлитом должен был стать Кузмин. Режиссурой, наряду со мной, должен был заняться Константин Миклашевский, лучший знаток комедии дель арте. В худсовет должны были также войти Гумилев и Ауслендер. В испытанных актерах недостатка не было. j Глебова наверняка пойдет к нам на роли первой простушки, Фиона из театра Комиссаржевской — на роли первого любовника, Гибшман — комика и т. д., один ко-
лоритнее другого. Нашли мы и эффектное название для театра: Т. и. П. — Театр имени Пушкина.
Судейкин и Бакст, оформлявшие спектакли дягилевского балета в Париже, станут нашими декораторами.
А что будем играть? «Бориса Годунова» Пушкина — это премьера для Петербурга! В дополнение к сюжету — «ЛжеДимитрия» Jlone де Веги; китайский «Меловой круг», которым с моей подачи так увлекся Мейерхольд, любимая моя греза, мудрая и жестокая; «Петра и Алексея» Генри Хейзелера, «Монну Ванну» Метерлинка, «Корабль» д'Аннунцио, «Немецкого графа» Фольмёллера, «Броненосец "Алмаз"» Зноско-Боровского и три мои одноактные пьесы: «Маг», «Как они это видели и как это было» и «Любимейший гость». А по возможности и новую пьесу Алексея Толстого; оперетту Кузмина; испанцев, елизаветинский театр, комедии Козьмы Пруткова, новые русские пьесы, которые мы еще закажем; Шеридана, Мюссе, Мериме. Короче говоря, мы желаем стать наипривлекательнейшим и наисовременнейшим театром Петербурга. Какого здесь еще не было.
День за днем в «Регине», где я опять остановился, собирались сливки театрального мира Петербурга. Многие понятия не имели, что им с нами делать, ведь мы в их глазах были только литераторами. Планы и расчеты были самые пылкие. Мой милый Аркадий Руманов, газетный босс, свел меня с богатой, красивой и одинокой девушкой. Татьяна Шёнфельд хотела стать актрисой, как Ида Рубинштейн, и была готова потратить на это деньги. Она была не прочь стать и представительской женой одного из директоров театра, но этот самый директор, сколько мне помнится, не разделял эти желания. Короче говоря, то было время взбаламученных ожиданий, хорошо подогретое мечтательными разговорами, коньяком и шампанским.
Мы вели переговоры даже с отелем. Гранд-отель «Регина» был прежде импозантным дворцом одного богатого русского князя, коего разорили казино в Монте Карло. Там было — пришедшее, естественно, в упадок — театральное помещение со всем, что полагается; партер с ложами мог
14 Зак. 54537 бы принять до шестисот зрителей. Но реставрация помещений представляла серьезную проблему. Отель пугался расходов, а нам они были не по карману. Но Руманов полагал, что выход найдется. Какой-нибудь газетный магнат, к примеру… Он ухмыльнулся. Всегда ведь есть богатые старички, интересующиеся молоденькими актрисками.
Мы уже мечтали о том, чтобы открыться в начале будущего года. Израилевич сиял, когда его называли «господин директор» В моем номере гостиницы не переводились свежие цветы, а на завтрак я получал особо свежие булочки. Однако через три недели такой жизни я обнаружил, что денежки мои тают, как масло на солнце. Нужно было возвращаться домой — хотя бы для того, чтобы поведать всемогущему господину куратору о том, что ему сулят назначение в Петербургский учебный округ, что может явиться только промежуточной ступенью перед постом министра.
Уезжал я с легким сердцем: все устраивалось как нельзя лучше, все шло как по маслу. Вроде бы ничто не могло нам помешать. Опять что-то мне удалось. Можно было слегка расслабиться.
Дома меня дожидалось известие, что меня ждут в Инсбруке.
Дело в том, что еще до моего отъезда в Петербург княгиня Грузинская договорилась с патером Лоттером о том, что меня надо послать на экзерциции к иезуитам в Инсбрук. Они обратились к патеру Овермансу, главному редактору ведущего иезуитского ежемесячного журнала «Голоса из Марии Лаах», с просьбой поспособствовать тому, чтобы меня там приняли в неурочное время, ибо они считали, что мне лучше пройти этот курс в одиночестве. И вот патер Оверманс ответил, что меня ждут в «Стелла Матутина», иезуитском колледже в Инсбруке.
Идея подобных экзерциций у иезуитов мне очень нравилась. Наверняка узнаю что-нибудь новое, что мне будет только полезно. Эти экзерциции могли длиться три или пять недель — в зависимости от того, хочу ли я пройти полный или укороченный курс. И хотя я собирался снова ехать в Петербург, было ясно, что финансовые вопросы прояснятся там не раньше, чем через два-три месяца, а Израилевич еще даже не вступил в права наследования.
Патер Оверманс, первый иезуит, которого я встретил, был среднего роста коренастый брюнет с круглыми умными глазками и очень степенными движениями. Встретил он меня с осторожным дружелюбием, задав много вопросов. То, что я ему отвечал, видимо, не развеяло его сомнений. Услышав о театре, он даже покачал головой. Он поинтересовался, почему это вдруг генерал так настаивал на моих экзерцициях.
