Наталья Баранская - Странствие бездомных
Судьба Даниила Андреева трагична. Такой срок заключения был, по сути, пожизненным, а при его слабом здоровье — смертельным. Отбывал он заключение во Владимирской тюрьме, старой, поставленной еще на «каторжном» Владимирском тракте. Там при советской власти содержали в одиночных камерах особо опасных преступников, политических, — в строжайшей изоляции, не допуская случайных встреч и возможности хоть что-нибудь узнать друг о друге. В хрущевские времена дело Андреева пересмотрели и срок снизили до десяти лет. Даниил вышел на волю одряхлевший, больной после перенесенного в тюрьме инфаркта. Вероятно, он остался жив благодаря силе творческого духа. В одиночке создавал он год за годом свою «Розу мира», труд, определяемый автором как «метафилософия истории». Чудом создал, чудом сохранил — и чудом сохранился сам.
С нашего курса вошли в литературу, кроме Юлии Нейман, еще несколько человек. О себе говорить не буду. Не знаю даже, вошла ли я в литературу и вспомнит ли обо мне кто-нибудь, когда я умру. Писать я начала поздно, в пенсионном уже возрасте, и вряд ли это имеет какое-нибудь отношение к курсам. Из однокурсников известность, кроме Юлии, приобрели два советских писателя — поэт Виктор Гусев и драматург Константин Финн (Халфин). Возможно, еще Шалва Сослани — в Грузии. У Виктора Гусева, несомненно, был поэтический дар; его юношеские стихи, более сильные, чем у наших поэтесс, были тоже свежи, искренни. Гусев рано начал публиковаться. Первые успехи и первые радости, ими вызванные, возможно, и определили его оптимистический взгляд на нашу действительность. Этот оптимизм странным образом всё усиливался к концу 30-х годов. Поэт Гусев зацвел на газоне, подстриженном и ухоженном садовниками комнадзора. Он рано отцвел и был бы совсем забыт, если бы не хорошие песни, написанные на его стихи. Гусев умер в 1944 году, может, погиб на войне, и что успел создать в военные годы — не знаю, возможно, мои суждения о нем односторонни.
К. Финн — автор нескольких пьес в духе соцреализма, имевших успех на советской сцене, — тоже теперь забыт. Помню встречу с ним на выставке Литмузея «Тридцать лет советской литературы» (1947 г.), в подготовке которой я принимала участие. Выставка открылась торжественно, но как-то быстро запустела. Однажды во время моего дежурства в пустых залах забежал туда Халфин. Он меня не заметил — был поглощен делом найти на стендах посвященный ему кусочек экспозиции. И так сосредоточился на этом, что не ощущал даже, что делает. А делал то, что, должно быть, давно стало привычкой: выталкивал языком изо рта протез и ловко ловил его своей выдвинутой вперед нижней губой, отправляя обратно. Нашел на стенде «себя» (не могу вспомнить его пьес), посмотрел и ушел.
О литературной судьбе Шалвы Сослани после курсов не знаю, он жил в Грузии, там и печатался. А в годы учения Шалва запомнился своим грузинским темпераментом — очень легко вскипал и терял над собой власть. Однажды чуть не убил меня. Как-то вечером, после занятий, мы веселой компанией высыпали из дверей в заснеженный переулок. Засидевшаяся молодежь расшалилась: кидались снегом и толкали друг друга в сугробы. Снег тогда не вывозили, и после снегопада сугробы были особенно пышны и глубоки. Два раза кряду я столкнула Шалву в снег, и вдруг он схватил слежавшуюся глыбу, сколотую с тротуара, и, подняв ее над головой, с дикими криками бросился за мной. Ударь он меня этим комом, я упала бы замертво. Хорошо, мальчишки успели перехватить Шалву и успокоить — быстро вскипая, он быстро и остывал. У нас были хорошие, приятельские отношения.
Вечером курсы, днем — библиотека, читальный зал Румянцевской. На курсах слушали живое слово — когда слышали, а когда и нет, что-то конспектировали, что-то пропускали. Отвлекались, конечно, отвлекались: много общений в перерывах, иногда что-то дошептывали на лекции. Здесь же, в тишине читального зала, за длинными большими столами, обитыми темным дерматином, с горками книг перед каждым, наступало время слова запечатленного, книжного. Мы погружались, спокойно и сосредоточенно, то в тома Пыпина, то в труды Веселовского, а то пробегали по оглавлению недавно изданных книг, заранее смакуя удовольствие. Какая радость получить утром выписанное по каталогу накануне, особенно если нет отказов, усесться за стол на свое привычное место и после первого быстрого перелистывания и колебания выбрать самое важное — нужное? интересное? — и начать погружение от фразы к фразе, от страницы к странице, от мысли к мысли.
Старые книги в библиотечных пестреньких переплетах, потертых и подклеенных, издающие слабый запах обветшания, особый дух книгохранилища, — сколько голов склонялось над ними, сколько умов потрудилось!
Кладезь знания — библиотека, сокровищница человеческого ума! С великой благодарностью вспоминаю дни и годы, проведенные за ее столами. Более полувека была я читательницей Румянцевской публичной библиотеки. Она росла, строилась, сменила имя, открывала новые отделы и залы, но старый Дом Пашкова, куда пришла впервые школьницей, оставался со мной всегда.
Студенткой, научным сотрудником, музейным работником, литератором — я всё была читателем этой библиотеки. В ее залах, разных в разные годы, я трудилась: готовилась к экзаменам (на курсах, в аспирантуре), готовила экскурсии и планы выставок для музеев, писала диссертацию и статьи по русской литературе XVIII века. Всё это было литературоведением, и отданное ему время вспоминается сейчас как удивительно интересное и содержательное. Может, более по обогащению ума, чем по отдаче приобретенных знаний.
Только здесь, в читальных залах, погружалась я так глубоко в работу, что не замечала времени. Вспоминается один из дней: с утра я — за диссертацией, сижу над своей рукописью, и вдруг ощущаю, что не хватает света, — должно быть, приближается гроза, нашла туча. Оказалось — не туча, а просто наступил вечер, незаметно прошел день. Это счастливое состояние сосредоточенности и отрешенности женщине дано испытывать только в таком месте, где можно забыть обо всем, особенно о кастрюле, стоящей на огне, обреченной сгореть, хотя под самый нос положена записка «Не забудь про компот!». Такое счастье оторваться от быта и погрузиться в мысли я испытывала только в читальных залах Румянцевской («Ленинки»).
Похвальное слово библиотеке вырвалось у меня в итоговой этой книге, вероятно прощальной. Именно потому, что она последняя, я спешу сказать в ней все для меня важное, вот и прерываю последовательность рассказа о своей жизни.
Так на чем же мы остановились? Да, на занятиях днем перед курсами в читальном зале Румянцевской. Ходили мы туда вчетвером, уже на первом курсе определилась наша дружная четверка — две пары: Нина со мной и Муся Летник с Ирой Всехсвятской. Занять местечко поручалось тем, кто придет раньше. Читали мы не только ученые труды, но и художественную литературу. Нарушали свои планы, графики и обеты. В планах первое место занимали семинарские сообщения, зачеты и экзамены. Но как было не читать то, что выходило в наше время? И мы неслись по страницам романов Тынянова или Эренбурга, торопя друг друга. Прочитать «Смерть Вазир-Мухтара» или «Трест Д. Е.» хотелось всем, а получить новинку было не так легко. И всё же новое или почти всё новое мы получали здесь.
