Геннадий Алексеев - Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник)
К скамейке подлетела стайка воробьёв. Воробьи выжидательно и с надеждой поглядывали на разглагольствовавшего Гошу и на молчащего Д.
Д. сказал:
– Ты, Гоша, посиди тут, а я схожу в булочную – она тут рядышком. Надо воробьёв покормить. Видишь – они голодные.
– Вместе сходим, – сказал Гоша, – фиг ли я тут сидеть-то буду один?
Пошли в булочную. Д. купил батон. Вернулись в скверик и снова уселись на скамейку. Воробьи не улетели – ждали, когда вернутся с батоном.
– Умные, паразиты! – сказал восхищённый Гоша. – Всё рубят – будь здоров! Уважаю я этих птиц.
Д. принялся крошить батон. Воробьи хватали крошки на лету и отнимали их друг у друга. То и дело возникали драки, хотя еды было достаточно – её хватило бы всем.
– Так вот я и думаю – отчего такая херня получается? – продолжал Гоша. – И вообще – что главное в жизни? Вот для воробьёв главное – пожрать вдоволь. Ну ещё воробьиху помять, конечно. Только они этим весной занимаются. Сделали своё дело и успокоились. У людей с этим хуже. Мы весь год бабами озабочены. И весной, и летом, и осенью, и зимой. Такими уж нас природа падла сотворила. Так, может, бабы и есть главное в жизни? Как ни верти, а без них и впрямь не обойтись. У некоторых, правда, другие увлечения бывают. Вот, к примеру, ты дело себе какое-то придумал. А те, которые без дела?
Д. раскрошил воробьям ещё один ломоть батона.
– Я думаю, Гоша, что главное в жизни – наслаждение. К нему мы постоянно стремимся, о нём непрестанно помышляем, им с жадностью упиваемся, в него с головою ныряем. Те, кому наслаждений не хватает, частенько бывают озлоблены на ближних, дальних и на весь мир. А те, у кого наслаждений избыток, нередко захлёбываются ими и погибают. Разные доступны человеку наслаждения – простейшие, не очень простые и очень сложные, изощрённые, утончённые, редкостные. Простейшие – это вкусная еда, хорошая выпивка и соблазнительная женщина. Если тебе хочется спать, ты наслаждаешься сном. Если тебе надо помочиться, ты наслаждаешься и этим. Такие удовольствия всем доступны. Не очень простые наслаждения – это любимое занятие, творчество, так сказать, и ещё – красота природы, и ещё – красота искусства, и ещё – общение с хорошими людьми, и ещё – чистая совесть. Есть также любители славы и власти. Это, пожалуй, самые опасные наслаждения. Но устоять перед ними дьявольски трудно. Тьма народу из-за них погибла. И погибнет из-за них ещё тьма. Ты вот, Гоша, говорит, что нет для тебя ничего слаще свободы. Свобода – это тоже не очень простое наслаждение. Не всем людям оно доступно. Одним – потому что не было у них никогда свободы и они понятия не имеют, что это такое. Другим – потому что не нужна им эта свобода, с нею у них одни только хлопоты и никаких радостей. А для третьих куда приятнее простейшие удовольствия, и на свободу они плевать хотели. Очень сложные наслаждения – это наслаждения страданием, мученьями всевозможными.
– Ну это ты, Д., загнул! – воскликнул Гоша. – Как же можно мученьями наслаждаться?
– Ещё как можно! Вот, к примеру, когда женщина рожает, она испытывает муки страшные, но при этом она и радуется, и наслаждается. Или – безответная любовь. Это, брат Гоша, тоже штука непростая. Вроде бы мучение, но сколько в нём сладости! Сколько в нём красоты невыразимой! Какая в нём поэзия! Или предают себя казни за правое дело. Здесь тоже и муки, и сладость особая, и даже восторг некий, ни с чем не сравнимый.
– Неужели, Д., предавали тебя жестокой казни за правое дело? Что же ты скрывал-то, ё-моё!
– Конечно, не предавали, но знаю я, что это великое удовольствие. Вот об этом самом и пишет обожаемый тобою Шопенгауэр. Он, конечно, не дурак. Наслаждений-то в жизни не так уж много, а страданий – избыток. И для того чтобы не отчаяться, надо находить радость в страданиях, надо приучить себя страдать и терпеть. Монахи умели это делать. А самое изощрённое наслаждение – конечно же, наслаждение смертью.
Гоша взглянул на Д. испуганно.
– Да, да, наслаждение смертью. Оно тоже не для всех. Все рано или поздно умирают, но далеко не каждый наслаждается смертью. Для этого способности особые требуются, особые качества души, талант, одним словом. Смерть дарит нам самое сильное, самое острое и самое своеобразное наслаждение.
– Так, значит, ты, Фёдор Михалыч, уже умер? Ну да, конечно же, ты умер в тысяча восемьсот восемьдесят каком-то там году! Я уж об этом и забыл с концом!
Д. помолчал. Он вдруг тоже оробел немножко. «А что, если я и в самом деле давно уже умер?» – подумал он, холодея.
– Ненаблюдательный я, – сказал Гоша, пристально глядя на Д. – Не заметил ни хрена, что ты покойник!
К стайке воробьёв подлетел ещё один воробьишка, очень бойкий и наглый. Крошек было рассыпано достаточно, но он стал наскакивать на своих соплеменников и отнимать у них то, что им досталось. Воробьи, видимо, изумлённые его странным поведением, не сопротивлялись и покорно разлетелись в стороны, добровольно уступая наглецу свою пищу. А тот, гордый собою, клевал самые лучшие, самые вкусные крошки, небрежно подрыгивая хвостиком.
– Вот видишь, – засмеялся Гоша. – А что? Так и надо! Падлой буду! Чего ушами-то хлопать? Орёл, а не воробей! Так, значит, не надо бояться смерти? Значит, надо ждать её с нетерпением? Значит, смерть – это как вкусный компот на третье? Так чего же мы тогда ждём, Фёдор Михалыч? Помереть так сладко и легко! А жить так горько и так тяжело! Станем же поскорее мертвецами! Кабы я знал, что смертью насладиться можно, я бы давно уж… А ты-то чего ждёшь? А, Д?
– Я жду конца света.
– Ну, Д., опять ты меня потряс, ё-моё! Это сколько же тебе ждать-то придётся? Охренеть можно!
– Недолго ждать. Недели две, не больше.
Гоша вытаращил глаза.
– Ох, Д! Я с тобой уже шизею! Через две недели всё пойдёт к кузькиной бабушке, а ты помалкиваешь в тряпочку, а ты – ни гу-гу! Даже от меня, кореша своего, скрываешь! Кто тебе об этом сказал?
– Старуха одна. На свалке. Предсказательница.
– Так, может, наврала? Или ошиблась? Ты ей сразу и поверил?
– Поверил. Не смог почему-то не поверить. И, значит, всё правда.
– Брось ты, Д! Трендёж это всё! Брехня! Почему через две недели? Почему не через год? Почему не через двести лет?
– Эх, Гоша! Кто же может это знать! Через две недели, и всё тут! Вот поэтому я и тороплюсь закончить своё дело.
Гоша поморгал глазами.
– А на хрена тебе дело, если всему хана?
– Но ведь это же, Гоша, величайшее наслаждение – сделать гигантское дело и увидеть, как оно погибнет вместе с миром, вместе с человечеством, вместе со всеми его творениями, вместе со всеми его надеждами!
Гоша выпятил губы и задумчиво ими пожевал.
– М-да-да… Вообще-то в этом что-то есть, конечно… Падлой буду. Мне бы хоть пива вволю попить перед концом света! И всё, значит, погибнет?
