Жак Садуль - Записки о большевистской революции
Разгром московского правительства рабочих и крестьян руками рабочих и крестьян Франции стал бы непомерной ошибкой и неистребимым позором в истории европейского пролетариата.
Москва. 1 сент.
Дорогой друг,
5 августа, после обстрела англичанами Архангельска, в Москве были арестованы французские офицеры.
Как раз в то время, когда я вел у Чичерина переговоры об их освобождении, в бюро военного атташе был произведен обыск. Поскольку эта операция планировалась давно, комиссар большевиков конфисковал лишь маловажные документы и копию тех записок, которые я направлял вам с начала Октябрьской революции.
По возвращении в миссию, где я был чуть позже взят под арест, я обнаружил исчезновение моих записок и предупредил генерала Лаверня. Он присутствовал при обыске. Винить в изъятии этих писем, которые я перевез в миссию по его указанию (чтобы избежать опасности обыска у меня на дому), генерал мог только себя. Разумеется, в этот день Лавернь и не помыслил что-либо мне выговаривать. Он лишь выразил сожаление, как и я, по поводу этой конфискации, за которой, есть риск, может последовать неприятная публикация в прессе. Действительно, две недели спустя «Известия» опубликовали одно из конфискованных писем, то, которое было направлено мною 14 июля Ромену Роллану и где я подчеркивал опасность направленной больше против власти Советов, чем против Германии, межсоюзнической интервенции в России. Многие большевистские газеты опубликовали комментарии по поводу моего письма.
Эта публикация генерала Лаверня напугала. Думая прежде всего о том, чтобы снять с себя ответственность (формулировка вам знакома), он направил на днях в Париж рапорт, в котором отдает должное моей лояльности, существенным заслугам перед Францией и т. д., и т. д…, но обвиняет меня в том, что, составляя свои записки, я грубо поступился своим офицерским долгом. Нужно ли говорить, что я никоим образом не принимаю этого совершенно абсурдного, неправомерного и подлого обвинения? Никто не может обвинить меня ни в том, что я писал и посылал во Францию эти записки — ни для чего другого я и не ехал в Россию, — ни в том, что эти записки были конфискованы — генерал был в миссии для того, чтобы этого не допустить.
Направленный в Россию по просьбе министра вооружений как политический наблюдатель, я выехал сюда лишь после того, как получил от Альбера Тома и Лушера категорическую гарантию возможности выражать с полной откровенностью свое мнение моим начальникам в России и друзьям во Франции. Я укрепился в своем стремлении информировать честно и свободно, когда констатировал неспособность к пониманию, неприязнь революции, большее стремление нравиться Парижу, чем информировать, желание больше служить своей карьере, чем интересам Франции, что глубоко искажало сведения, направляемые правительству большинством наших дипломатических и военных представителей в Петрограде.
Таким образом, я решил информировать и информировал, невзирая ни на что и ни на кого, всецело подчиняясь лишь тому, чтобы писать то, что я считаю правдой.
В ноябре посол, осведомленный о содержании моих докладов, предложил мне «в моих интересах» не упорствовать в «политике», явно враждебной той, которую проводит он. Я ответил г. Нулансу, что у него есть право отозвать меня во Францию, но нет права заставить меня лгать. Этот инцидент, завершившийся в мою пользу, больше не повторялся. В мой адрес не было сделано ни одного упрека, а, наоборот, все больше выказывалась признательность. Мои записки, вручаемые официальным курьерам и прошедшие цензуру, не вызывали никаких замечаний у военного министра и министра иностранных дел. Более того, я узнал в марте месяце, что г. Пишон направил телеграмму г. Нулансу и просил его телеграфировать в Министерство иностранных дел мои оценки за моей подписью. Эта депеша между тем была г. Нулансом скрыта.
То, что я писал в Париж, то же я говорил и нашим представителям. Начальник штаба, многие офицеры миссии читали эти записки. Генерал Лавернь знакомился с теми из них, какие считал необходимым прочесть, в частности с письмом к Ромену Роллану где говорилось о причине нынешнего конфликта, — с письмом, которое он читал в моем присутствии и не стал оспаривать.
Часто и те, и другие признавались, что я был прав по многим пунктам. Но когда я просил их исполнить свой долг, подкрепить мои сообщения своим официальным авторитетом, они отказывались, прикрываясь нехитрым предлогом — воинская дисциплина, пассивное подчинение и т. д… — маскирующим непоследовательность, предлогом, который не должны, на мой взгляд, серьезно использовать те, чья основная функция состоит в том, чтобы точно информировать свое неточно информированное начальство о сути и значении хаотических событий, разворачивающихся за 3000 километров от Парижа.
Словом, я был изумлен и возмущен тем, что сегодня, после десяти месяцев раздумий и вздохов, кто-то обнаружил, что я грубо нарушил свой долг офицера.
Кроме того, генерал попытался заставить меня дать обещание не делать по возвращении во Францию никаких устных комментариев к моим запискам. Разумеется, я отказался столь подло капитулировать, несмотря на упоминания о военном трибунале, расправе и т. д., которыми меня пытались запугать.
Единственное, на что я пошел, — дал обязательство новых писем во Францию не посылать. Но я продолжаю вести свои записи, вручая их другу, который не рискует быть обеспокоенным, с тем чтобы они были переданы им заинтересованным лицам, в случае если я вдруг исчезну. Действительно, я был предупрежден — спасибо тем честным людям, которым отвратительны творимые здесь многочисленные грязные дела — насчет того, что дальновидные англо-французы предполагают меня убить. Мое возвращение во Францию, очевидно, многих бы лишило покоя. Ясно, что в конфискованных записках содержатся лишь информация, почерпнутая из большевистских источников, и мои личные размышления по поводу этих сведений. Однако понятно, что в сохраненных мною записях и у меня в памяти имеются многочисленные сведения о враждебной деятельности в России союзнических представительств, и обнародование этих сведений вызвало бы, без сомнения, крупный скандал с тяжелыми последствиями для этих господ. За несколько месяцев я увидел слишком много подлых деяний, чтобы предполагать, что можно отказаться от такого крохотного преступления, как уничтожение моей скромной персоны, будучи полностью уверенным, что оно не будет раскрыто. Словом, не преувеличивая свои опасения, я принимаю определенные меры предосторожности, чтобы предупредить кого следует, где в случае необходимости искать виновных.
