Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
Софья Андреевна сказала Варваре Михайловне:
— Он сам мне теперь его дал в руки: захочу — и не будет Чертков бывать!
Вечером я поехал в Ясную довольно рано, так как мне нездоровится, и я хотел не поздно вернуться домой.
Я застал Л. Н. на балконе с американцем. Он увидал меня и радостно, как мне показалось, закричал: «А!». Л. Н. хотел играть в шахматы на балконе, и я принес их туда.
Л. Н. спросил меня:
— Что вы такой бледный?
Я сказал, что мне нездоровится нынче и что я почти ничего не ел.
— Вы очень бледны, — повторил Л.H., — да и я нехорошо себя чувствую, тоже почти не ел, так что мы приблизительно в одинаковом состоянии, и оба будем плохо играть.
Стали играть. Американец ушел. Л. Н. сказал:
— Странный этот американец, не разберешь его: как будто интересуется религиозными вопросами, а какой‑то незначительный, неинтересный, должно быть, недалекий.
Я спросил, спокойно ли у них.
— Да, сравнительно. Сейчас даже совсем хорошо. А что, Владимир Григорьевич не очень расстроился отказом?
— Нет, он волновался по случаю отъезда матери, так что отнесся к отказу довольно спокойно.
— А об этом деле мы с вами лучше не будем говорить, — сказал Л. Н. тихо (подразумевая, очевидно, завещание).
Немного погодя, через балкон прошел Лев Львович, а за ним вслед Александра Львовна и Варвара Михайловна, которые остановились около нас. Л. Н. спросил:
— Что, Саша?
— Да нехорошо, папа. Сейчас с… вдребезги поругалась.
Л. Н. или не расслыхал, или нарочно ничего не сказал ей
в ответ. Александра Львовна и Варвара Михайловна ушли.
Наша партия очень затянулась, так что стало темно, и мы другой уж не играли. Я проиграл.
Л. Н. сказал:
— Мы этой партии не будем считать — вы меня все учили. Я действительно анализировал и несколько раз указывал Л. Н выгодные для него ходы.
После шахмат Л. Н. пошел к себе; а мне хотелось поговорить с Александрой Львовной, так как я рано собирался домой. В ремингтонной ее не оказалось, и я пошел вниз. Я постучался и вошел. Там сидели Елизавета Валериановна и Варвара Михайловна, а Александра Львовна спряталась за ширму, так как была неодета.
Мы немного поболтали. Елизавета Валериановна скоро ушла. Когда она ушла, я спросил Александру Львовну, из- за чего она поссорилась с… Она мне рассказала, что он пошел с ними гулять, и сначала они разговаривали довольно мирно, но потом он спросил ее:
— Это тебе папа сказал, что я его назвал дрянью?
— Он мне сказал, что ему даже показалось, что ты его назвал дрянью.
— И хорошо, что он не расслышал, я ему еще гораздо хуже сказал.
Тогда Александра Львовна вышла из себя, стала говорить …, что презирает его, что жалеет, что заговорила с ним, позволявшим себе неприлично полемизировать с отцом в газетах; и что вообще она не может даже в мыслях допустить дурного слова про отца, и ей противно поэтому говорить с ним. Тот, очевидно, не ожидал такого тона и сразу присмирел. Придя домой, он стал звать Александру Львовну:
— Сашечка, милая, посмотри мои …!
В дверь постучали. Оказывается, Л. Н. Он подошел к Александре Львовне, расспросил, что ей в Туле сказал Грушецкий (тульский адвокат). Потом сел в кресло и сказал:
— Нет ли у вас попить чего‑нибудь?
Варвара Михайловна принесла бутылку Ессентуков № 20.
Александра Львовна сказала Л.H., что все сердится, на что он ей заметил:
— А ты бери пример с Душана.
Александра Львовна возразила:
— Душан не замечает половины и потому не расстраивается.
Потом она прибавила, что верит ему, как доктору, не больше, чем Фильке. На это вошел сам Душан, спросил что‑то и скоро ушел.
Александра Львовна сказала:
— Жаль, Таня не с нами.
— Ах, ах, Таня, милая Таня… — сказал Л. Н. — И старика ее я очень люблю… У Паскаля сказано: это я себя хочу похвалить: «Чем умнее человек, тем больше различных характеров он видит». Это как в шахматы: хороший игрок видит все разнообразие партий, а плохому кажется, что они все одинаковые. У Михаила Сергеевича странное соединение барства, аристократизма, ограничивающего следования общественному мнению — с настоящей нравственной основой. Благодаря этому ограничению он едва ли сомневается, как ему поступить в том или другом случае. Он не стремится изменить существующий порядок вещей, а старается в нем жить как можно лучше.
Я заметил, что это, во всяком случае, лучше, чем только отрицание.
— Да, да. В нем прекрасна эта честность, правдивость. Я очень его люблю. А я ничего не работаю, не могу. Нынче все утро Паскаля читал. Таня мне о нем напомнила. Это один том, который его сестра издала. Там известные «Мысли», а перед тем разные рассуждения, и много очень интересного. Все так умно. У него там рассуждения о том, как нужно доказывать — я не сумею рассказать, — как нужно сначала определить, что нужно доказать, и какие истины общи всем людям и не нуждаются в доказательствах, и уже на этих основных истинах строить все доказательство. Он говорит, что всякое слово нужно употреблять, только установив самое точное его значение и только в этом значении. Я прежде относился к нему с предубеждением из‑за его католицизма. Теперь я убедился, что в ограниченной католичеством и вообще в церковной религии есть все‑таки много важного, настоящего. Я хотел бы сказать это Елизавете Ивановне, ей было бы это приятно… У Паскаля есть очень верное рассуждение о том, что человек, добиваясь чего‑нибудь, ценит часто гораздо больше этот процесс борьбы, смены надежд и разочарования, чем самую цель. Он говорит, что если б любителю карточной игры предложили каждое утро получать ту сумму, которую он может выиграть вечером, он отказался бы, а между тем без денег он тоже не стал бы играть.
Л. Н. пошел наверх, и я с ним через его комнату.
Я сказал ему, что рано уеду. Он скоро вышел в столовую, сел к чаю и спросил:
— А Александр Борисович уехал?
Я стоял у старого фортепиано и записывал происходивший внизу разговор. Я отозвался, сказал, что еще тут, и спросил, не нужен ли я ему.
— Нет, мне просто приятно вас видеть.
За чаем Л. Н. рассказал мне:
— Я подучил письмо с Кавказа от какой‑то г — жи Унковской. Она пишет, что познакомилась там с персиянином и, увидав у него мой портрет, спросила его: «Откуда у вас это?» Персиянин сказал ей: «Это у вас считают, что Толстой в Бога не верит, а мы его знаем и уважаем».
Заговорили об автомобилях и о том, как их пугаются лошади. Александра Львовна по поводу лошадей стала рассказывать об известном тульском купце Платонове, лошади которого берут призы на бегах в Туле и в Москве, — что когда его жена поехала в Москву советоваться с докторами, то в Москву выслали коляску и лошадей, чтобы она не ездила на наемных. Л. Н. сказал:
