Андрей Румянцев - Валентин Распутин
О героине «Последнего срока», старой Анне, автор очерка с удивлением замечает: «…в какой-то момент у неё появляется ощущение, что она когда-то уже жила. Как, чем была, ползала, ходила или летала, она не помнила, не догадывалась, но что-то подсказывало ей, что она видела землю не в первый раз… Это может показаться странным, но героиня Распутина, старая сибирячка, кажется, приходит к буддийской философии, двигаясь, в определённом смысле, по пути, уже пройденному Львом Толстым».
Анализируя произведения писателя, французский исследователь всякий раз стремится выявить их «вселенский», общечеловеческий смысл. Так, о повести «Живи и помни» сказано:
«Судьба дезертира Гуськова, который кружит вокруг деревни, где живут его родители и жена, символизирует вечную „изгнанность“ распутинского человека или, вернее, его неспособность найти себе пристанище на этой земле, даже тогда, когда всё самое родное и близкое, привычный быт — тут, рядом… Распутин первым из писателей затронул проблему дезертиров Второй мировой войны, которые иной раз скрывались десятилетиями; тема допускает в определённом смысле оторванное от реальности и литургическое видение самых простых составляющих жизни. Эти парии общества — дезертир, сам себя приговоривший скрываться от людей до конца своих дней, и его жена, принуждённая ко лжи и одиночеству, — они оба живут как во сне. Все привычные устои крестьянского быта деревушки, описанные с большой достоверностью, имеют точное метафорическое значение: это своего рода способы достижения общности с миром, недоступной для героев повести и, возможно, для всего человечества с тех пор, как оно разделилось внутри себя…
Присутствие судьбы, свернувшейся клубочком у ног человека, придаёт повествованию классическую строгость. Приходит возмездие, и судьба не знает прикрас, сказка не готовит сюрпризов: все события соединяются между собой по законам античной трагедии. Единственный результат — это рассеяние „тумана в сердце“. И вот возникает новое, маниакальное в своём роде внимание к действительности, которое дарит нам потрясающие страницы, почти сюрреалистические, как картины Шагала: когда, кружа возле родительского дома, Гуськов видит в ограде большую чёрно-белую корову с телёнком. Подобные сцены материнства в животном мире — а их немало в повести — имеют свой смысл, так как они подчёркивают потерю контакта с миром людей. Гуськову, должно быть, больше никогда не доведётся ухаживать за животными. „По сравнению с другими потерями, — заметил писатель, — эта была не самой важной, но почему-то болезненной и непонятной, и что-то в нём не хотело с нею мириться“».
В повести «Прощание с Матёрой» Жорж Нива тоже выделяет то, что особо занимает западного читателя:
«В повествовании, которое ведёт большой мастер, нет нехватки реалистических деталей; впрочем, мы знаем, что Распутин мог пересказать историю своей родной деревни, которая стояла на берегу Ангары и была поглощена водой. Но аллегория доминирует: затопляя остров человечности, цивилизация забвения готовит другой мир, в котором для прежних духовных ценностей не остаётся места».
И, наконец, итог размышлений французского исследователя над произведениями Валентина Распутина:
«Сила его творчества проистекает из скрытой слабости: ведь не будь у писателя тайных душевных ран — ни его призывы к памяти народа, ни предупреждения, обращённые к современному человеку — нерадивому „жильцу“ Земли, — не имели бы той силы воздействия, которую мы находим у Распутина. Оставаясь истинно русским писателем, отыскивая на просторах России реликты языка „Слова о полку Игореве“, Распутин одновременно является и местным писателем, потому что только любовь к малой Родине позволяет писателю пустить корни на той большой общечеловеческой Родине, каковой является Земля».
Читая эти размышления, думаешь: Господи, как непохож глубокий и ясный монолог французского знатока литературы на путаные, невнятные, а чаще искажённые злым умом рассуждения отечественных критиков от «демократии»! Примеров тут не счесть, нынешние печатные и интернет-издания, как правило, в руках именно этих толкователей литературы.
Глава двадцатая
ПОД ВЫСОКИМ НЕБОМ КЛАССИКИ
«Человеконаправленный» гений
В течение всей жизни Валентин Распутин обращался мыслями к судьбе и творчеству русских классиков. Он оставил множество глубоких замечаний о духовном наследии великих писателей. Поводом чаще всего были литературные дискуссии, анкеты, предложенные писателю разными изданиями, юбилеи классиков, о которых Распутину хотелось сказать благодарное слово.
В 1983 году Ленинградское отделение издательства «Наука» выпустило очередной, пятый выпуск сборника «Достоевский. Материалы и исследования». В нём были опубликованы ответы отечественных и зарубежных писателей на анкету, посвящённую классику. Среди участников опроса оказался и В. Распутин. Научные сборники, как правило, привлекают внимание специалистов. Думается, многим читателям эта публикация Распутина неизвестна, и есть резон привести здесь его ответы — как открывался ему художественный мир великого писателя.
На вопросы: «В каком возрасте и при каких обстоятельствах вы познакомились с произведениями Достоевского? Какое впечатление они произвели на вас при первом знакомстве?» — Распутин ответил так:
«Знакомство с Достоевским началось у меня, как и у многих, очевидно, людей моего поколения, достаточно поздно — лишь в студенческие годы (я поступил в университет в 1954 г.). Правда, была попытка читать Достоевского ещё в школе, но попытка, надо признаться, слабая — потому, во-первых, что школьная программа, как известно, тогда не жаловала Достоевского хотя бы мало-мальским вниманием, а во-вторых, мне, как на грех, попалась и действительно трудная для начала книга, в старом издании, — „Записки из подполья“. Помню, я почувствовал духоту, придавленность от непривычной прозы и бросил книгу. Так я её в буквальном смысле, как „Записки из подполья“, пожалуй, и воспринял.
В университете я начал с „Преступления и наказания“. Читал без самопринуждения, но и без удовольствия. Сказывалась моя тогдашняя неподготовленность к такой литературе, долгое отсутствие среди нас Достоевского, без которого мы сочли себя людьми простого положения и простой сути, признающими вокруг лишь простой, неромантический порядок вещей.
Понимание Достоевского началось у меня позднее. Думаю, что оно не стало полным и до сих пор. Достоевский — это целый мир, настолько сложный, богатый и живой, что открытия и откровения в нём даже для большого исследовательского ума, задавшегося целью расположить этот мир по правилам и законам, будут продолжаться постоянно вместе с продолжением внешней жизни.
