Николай Шубкин - Повседневная жизнь старой русской гимназии
К мужской гимназии я теперь уже несколько привык. В IV и V классах, где классы небольшие и публика уже довольно взрослая, чувствую себя недурно, занимаясь в привычной атмосфере. Но третий класс все еще является для меня тяжелой обузой. Уже одно поддержание дисциплины среди 48 мальчишек стоит немало труда. Ко прибегая пока ни к записям, ни к жалобам, я, однако, принужден прибегать по отношению к заядлым шалунам к своим мерам воздействия: ставлю их на ноги за партой, а на кого и это не действует, вызываю стоять к стенке. Занять же их самим делом и заинтересовать довольно затруднительно. Курс грамматики, да еще повторительный, — вещь вовсе не интересная для мальчуганов. В течение четверти я должен всех переспросить на балл по крайней мере по одному разу. И в угоду этому чисто бюрократическому требованию приходится все время спрашивать более или менее обстоятельно определенных учеников, удержать же остальных в ото время в состоянии внимания очень мудрено.
А тут еще почтенные родители со своими нелепыми претензиями! В III же классе есть один «папенькин сынок» — толстый немец, большой любитель жаловаться на своих товарищей. Отец почти никогда не отпускает его от себя. В гимназии в перемену всегда почти можно видеть этого сердобольного, но глуповатого (несмотря на свой инженерский диплом) папашу, который то тащит завтрак сыну, то узнает его баллы, то объясняется с учителями. После первой же письменной работы, когда я поставил его сыну тройку, этот родитель явился ко мне объясняться. «Как Вы находите моего сына? Какой он, по-Вашему, ученик?» — «Средний», — отвечаю я. «Что Вы? — обиделся папаша, — он должен быть очень хороший ученик: ведь с ним же дома репетитор занимается». Что было ответить на такой аргумент? Но дальше пошло клянчанье, чтобы я прибавил его сыну балл, что я решительно отклонил, тем более что баллы были уже объявлены классу. Вскоре была другая, на этот раз уже домашняя работа: надо было исправить грамматическую задачу (разбор подлежащего и сказуемого в предложениях), которую большинство исполнило скверно. И что же? У нашего немца оказалось в исправлении — что ни слово, то ошибка, хотя после неудачного исполнения задачи мы два урока посвятили на то, чтобы разобрать эти примеры, и уже тогда я велел им сделать дома исправление. Пришлось ему поставить единицу. Папаша сразу же явился в гимназию и пустился в объяснения. По его словам, виноват в таком небрежном исправлении и безграмотном разборе («измученную», например, оказалось подлежащим) не его сын, а… репетитор, который плохо просмотрел работу. И в заключении — опять конфиденциальная просьба: «Прибавьте хоть половину». Я, конечно, опять отказался и нажил в лице этого недоумка-папаши смертельного врага. Когда вчера он явился зачем-то в гимназию и я сам сообщил ему, что его сын получил теперь пять с минусом, он, все еще оскорбленный до глубины чувств моей единицей, довольно резко напал на меня, говоря, что некоторые ученики обманули меня, сказав, что потеряли тетради, и я поверил им; что если полкласса исполняет работу неудовлетворительно, то виноваты тут уж не ученики, а кто-то другой. Одним словом, все оказались виноватыми: и учителя, и репетиторы. Невиновен только один — его заплывший жиром сынок. Это объединение меня очень задело и расстроило. Насилу отвязавшись от папаши, я отправился на урок в женскую гимназию, куда — из-за этого объяснения — опоздал. А там меня ждала новая неприятность от исконных врагов — классных дам. Бывая в женской гимназии нынче сравнительно мало, я думал, что избавился, наконец, от столкновений с тиши особами, и только с сочувствием слушал жалобы нового словесника, которому классные дамы надоедали своим неотвязным присутствием на уроках, причем ученицы при классных дамах всегда, в нику им, сидят гораздо хуже. При веем своем природном благодушии мой заместитель успел уже возненавидеть наших классных дам, которые, в свою очередь, начали допускать по отношению к нему бестактные выходки, даже в присутствии учениц (на днях, например, одна из них не позволила выйти из класса ученице, которая получила на это разрешение от преподавателя). Но, сидя там, где их вовсе ненужно и где, кроме вреда, они ничего не приносят, классные дамы по-прежнему оставляют на произвол судьбы целые классы, где нет преподавателя, не исполняя, таким образом, своих прямых обязанностей. Так и сегодня. Из-за объяснения с полоумным немцем-папашей в мужской гимназии я пришел в женскую гимназию с опозданием. Восьмиклассницы, предоставленные самим себе и никем не занятые, конечно, изрядно шумели, и никто не потрудился побыть с ними (в мужской гимназии классные наставники, получая за эти обязанности нисколько не больше классных дам, всегда дежурят в свободных классах, которые поэтому и без преподавателя сидят тихо). А между тем начальница, она же и классная наставница VIII класса, сидела у себя в кабинете, три классных дамы ушли уже домой (в мужской гимназии классные наставники не имеют права уходить до конца уроков), а из оставшихся — одна сидит в учительской, а другая водворилась на уроке словесника, раздражая своим присутствием и его, и учениц. И вот эта-то особа, не понимающая, где ее присутствие нужнее: в свободном классе или там, где уже занимается преподаватель, — налетела на меня, лишь только я пришел, с резким замечанием, что восьмиклассницы без меня так шумели, что пня принуждена была уйти с урока словесности и унимать их. Почему за шум восьмиклассниц должен отвечать отсутствовавший преподаватель, а не присутствовавшие в гимназии классные дамы и начальница — бог весть. Но, не ограничиваясь этой неуместной выходкой, желчная старая дева донесла и начальнице, что я опоздал на урок, и та, считая во всем виноватым тоже меня, язвительно спросила потом: «А Вы когда на урок-то пришли?» На этот раз я сдержался и ничем не реагировал на новые и ничем не вызванные с моей стороны выходки этой бабьей своры, но под влиянием всех неприятностей вчерашнего дня очень я плохо спал сегодняшней ночью и, сели будет так продолжаться, вероятно, опять не сдержусь и наговорю теплых слов этим особам.
27 октября
Получил из Петрограда коллективное письмо от четырех курсисток, окончивших прошлой весной наш восьмой класс. Все с удовольствием вспоминают о своей гимназии, шлют приветы и мне, и другим преподавателям, о классных же дамах никто и не упоминает.
4 октября
Вчера в женской гимназии был четвертной совет о младших классах, на котором я не был, так как председательствовал на совете в прогимназии. На этом совете в гимназии разыгрался серьезный инцидент, последствия которого все разрастаются. Преподавательницы, вследствие скудного вознаграждения, и без того обремененные работой, несли еще до сих пор безвозмездно и классное наставничество, т. е. часть той работы, которая должна бы лежать на органах надзора, т. е. на классных дамах. Классные дамы, совершенно свободные во время уроков (если у них нет своих уроков, с особой платой) и отвиливающие даже от прямых своих обязанностей по надзору, с каждым годом все облегчают и улучшают свое положение, так как благодаря поддержке число классных дам вырастает, а вознаграждение увеличивается. Такое ненормальное положение преподавательниц сравнительно с классными дамами (которые почти сплошь при том не отвечают своему назначению) вызвало, наконец, протест. Предварительно сговорившись, учительницы выступили на совете с коллективной просьбой о сложении с них классного наставничества и возложении его на классных дам. Те, конечно, стали возражать. Председатель старался замять этот разговор ввиду присутствия на совете постороннего лица (городского головы). Но когда совет кончился и преподаватели ушли, классные дамы и начальница, оставшись с председателем, со слезами и прочими бабьими аргументами стали защищать себя как людей, заваленных работой, выступление же учительниц истолковали как демонстрацию и, по-видимому, указали даже «подстрекателей». Инспирированный этой сворой председатель сегодня вызвал к себе учительницу истории и географии в младших классах, на которую давно уже точат зубы начальница и классные дамы, и стал обвинять ее в организации этого выступления. В качестве доказательства того, что инициаторшей была только она, он выдвинул только то, что на совете у нее блестели глаза и горели щеки. Напомнив ей, что и предыдущий председатель Ф-ов (однажды бывший в пьяном виде у нее на уроке) оставил о ней не очень хороший отзыв, Ш-ко пригрозил ей увольнением, и оскорбленная учительница расплакалась. Эта нелепая выходка Ш-ко, так напомнившая там времена Б-ского, страшно возмутила нашу корпорацию и отношения к классным дамам и начальнице, не постеснявшимся сделать совершенно необоснованный донос на неугодное им лицо, весьма обострились.
