Владимир Рынкевич - Шкуро: Под знаком волка
Шкуро сидел в поезде у телефона, получая противоречивые донесения: то красные бегут, а то вдруг красный полк приняли за донскую дивизию генерала Секретева, подпустили противника совсем близко и сами обратились в бегство, потом его атака, и еще отступление…
Выслушивая донесения и отдавая короткие приказы, генерал разговаривал с Кузьменко, только что вернувшимся из Таганрога.
— Так что с Махно? — спросил генерал.
Запищал зуммер. Он взял трубку и услышал голос Губина:
— Моя дивизия восстановила положение. По вашему приказу я ударил во фланг красным и обратил их в бегство. Терская дивизия прекратила отход.
— Не отход, а бегство, — озлобляясь, поправил генерал. — Где красные?
— Занимают оборону на окраине деревни Собакино.
— Вы должны взять Собакино. Атаковать вместе с терцами, разгромить противника и захватить Собакино.
Генерал нажал на рычаг, приказал соединить с Агоевым и передал то же, заявив: атаковать, разгромить, взять.
— Тяжелый бой, — сказал Кузьменко, когда генерал закончил телефонные разговоры. — Дайте мне сотню. Не дело мне в тылу сидеть.
— Разговорчики, Так что Махно? Не будет с ним разговора?
— Гринчук к кому-то ездил в Бердянск, и говорит, что с белыми у Махно никаких переговоров не будет. Сейчас у него опять намечается дружба с красными.
— А деникинские дела твой Гринчук может наблюдать? То, что мы не знаем?
— Удается — интендантство всегда все знает. Передал нам, что Деникин вел переговоры с поляками, с Пилсудским[67], чтобы вместе ударить на Москву, но не вышло. Не договорились. Теперь красные снимают с польского фронта войска и направляют под Орел.
— На Сашу Кутепова, — вздохнул Шкуро. — Чувствовал он, что дальше Орла не пройдет.
— Андрей Григорьич, так и у нас здесь паника. Я приехал и не узнал город. Вокзал забит беженцами. Вагонов не хватает.
— Я вчера приказал начать эвакуацию населения и учреждений, кроме банков. Тебя ждал. Документ на тебя подготовлен — немедля ж начинай. Ты эти дела знаешь. Главное — взять свое. Война-то видишь, как оборачивается. Может, в Италию с тобой махнем. И Зеноныча возьмем.
— Гринчук говорил, что на Май-Маевского доносы идут: пьет и армию забросил.
— Не дадим Зеноныча в обиду. А ты давай по банкам.
— Лучше б сотню дали.
Вновь назойливый зуммер. Шкуро взял трубку и, почти не выслушав, закричал:
— Никаких разговорчиков! Атаковать. Сейчас сам приеду! Чтобы ужин для меня был накрыт в Собаки но! Положив трубку, сказал недовольно:
— Придется ехать. Пойди, Коля, передай Татонову, чтобы взял полевую связь на себя. Мне — автомобиль и конвой. Сам — в Госбанк. Сделаешь все, как надо, завтра веди сотню. А то и эскадрон.
Шкуро добрался до наблюдательного пункта 1-й Кавказской дивизии, когда ее полки наконец лавой двинулись вперед. На наблюдательном пункте только штабные. В бинокль генерал видел уходящую в туманную степь конную лаву. Пулеметный и ружейный огонь почти затих — на горизонте на фоне неясных пятен — живыми кучками красная конница. Встречная атака, неужели Губин отступит, побежит? Что-то происходило не так: будто в кино остановилась лента. Это остановилась лава. От нее отрывались отдельные казаки, скакали назад, вскоре останавливались, возвращались, спешивались. Вглядевшись, Шкуро заметил, что то же самое происходит и у красных. Обе стороны остановили атаку, залегли, начали перестрелку. Зеленоватые вспышки, коноводы уводят в тыл лошадей без всадников. На рысях за ранеными подъезжают тачанки. Атака не удалась, но и красные ничего не добились. Генерал Шкуро был согласен на такой исход. День кончался: туман, сгущаясь, переходил в сумерки.
VIIКузьменко не мог думать ни о чем, кроме как о судьбе Леночки. Так и полетел бы туда, в слободу, но от Шкуро не отвертишься — уже ждали верные казаки из конвоя, но среди них не мог найти ни одного из тех, что охраняли с ним дома в слободе: что они с генералом выехали на позицию Кавказской дивизии? До позднего вечера хорунжий занимался банками, проверял наличность, изымал прямой налог. Брал, конечно, только царские и ценности, только в крайнем случае соглашался на деникинские «колокольчики»[68].
В генеральский поезд Кузьменко вернулся к полуночи. В штабном вагоне шло совещание. Дежурный адъютант Медвянов сказал, что там шумно — генерал получил приказ Сидорина наступать, а остановка-то… Надо было хорунжему немедленно кинуться в Слободу» к Лене, но привыкший к порядку, он все же заглянул в купе. Увидев его, Шкуро сделал знак остаться.
— Они хотят, чтобы я с пятью тысячами шашек разгромил пятнадцать тысяч свежей конницы Буденного! — горячо говорил генерал. — Я, конечно, послал Сидорина куда надо, но, господа генералы, мы должны что-то сделать. Ведь на этом не кончится. Того и гляди придет шифровка из Таганрога.
— Сделаем завтра демонстрацию, Андрей Григорьевич. Атаку по всему фронту. Главное направление — Хреновое. В случае сильного сопротивления остановимся, чтобы не допустить больших потерь.
— Это можно сделать, но надо думать и об отступлении, Вернее» о переходе на участок фронта Орел — Касторное, что предусмотрено Ставкой. Я предлагаю, господа генералы, поручить штабу срочно сделать диспозицию на завтра, а с мостами через Дон начинать немедля.
Все согласились, и совещание на этом закончилось. Оставшись вдвоем с Кузьменко, Шкуро стал жаловаться хорунжему, словно ища сочувствия:
— Слышал, мать их… Я уж не стал им говорить» что мне в Ставке насчитали. Будто у меня чуть не десять тысяч шашек, две тысячи штыков, сорок орудий, пять бронепоездов, пулеметов больше двухсот. Хоть бы пять тысяч насчитать — на Кубань уезжают казаки. Не хотят за Воронеж драться. Ну, а у тебя что?
— Набрал тысяч на тридцать. Не больше. Мамонтовцы пошуровали.
— Это они успели.
— Я закрыл и опечатал в ящик у знамени волка.
— Хорошо, Коля, а теперь война такая, что не отдыха ни мне, ни тебе. Нас Буденный так может шарахнуть, что в Дону утонем. Поэтому решили немедля строить мост через Дон у Гвоздевки. Кроме тебя некого туда послать.
И в эту ночь Кузьменко ничего не мог узнать: поскакал со своими казаками в Гвоздевку. Не спали не только они: по дороге сплошь обозы беженцев, мужская брань, женский визг, детский плач. Деревня тонула во тьме, на реке горели костры. Работы никакой не велось — ждали утра. Хорунжий поднял спящих, пошумел, погрозил, и люди зашевелились. Запрягали лошадей в телеги — ехать за бревнами и досками, застучали топоры, в деревне зажглись огоньки: начались реквизиции.
