Давид Шраер-Петров - Охота на рыжего дьявола. Роман с микробиологами
По возвращении в Провиденс из Нью-Йорка я приступил к экспериментальному подтверждению того, что таурилидин, как и любой другой химиотерапевтический препарат, приводит к селекции устойчивых к нему спонтанных мутантов, которые могут рассматриваться как источники потенциальных метастазов. К этому времени со мной работал сообразительный и оснащенный техническими навыками лаборант Ховарт Луков. Прадед его эмигрировал в США из России и стал банкиром. По семейному преданию, русские предки Ховарда занимались торговлей луком. Эксперименты были выполнены in vitro — в больших фляжках с плоским дном. Это позволяло засевать клетками меланомы обширную поверхность фляжки. Клетки меланомы, как и других опухолей, обладают способностью прилипать к пластиковому дну сосуда с питательной средой, укореняться и давать начало колонии. Некоторые клетки время от времени отрываются от дна фляжки и переходят в плавающее состояние внутри питательной среды. Гипотеза состояла в том, что субпопуляция клеток меланомы, растущих на поверхности дна фляжки (adherent subpopulation), может представлять собой модель первичной меланомы. Плавающая в среде субпопуляция живых клеток (floating subpopulation) является моделью метастазирующих клеток, развившихся в присутствии тауролидина. Мы наблюдали, как в присутствии тауролидина меланомные клетки (человеческого и мышиного типа) активно переходили из придонной субпопуляции в плавающую субпопуляцию. Действительно, большая часть плавающих в среде клеток вскоре отмирала, и причиной их смерти был апоптоз. Однако малая часть плавающей субпопуляции оставалась одновременно устойчивой к высоким концентрациям тауролидина (75 рМ) и жизнеспособной — т. е. эти клетки могли давать начало новым колониям. Я доложил результаты этих исследований на лабораторной конференции, сформулировав гипотезу, которая выглядела так: «Несмотря на способность тауролидина подавлять рост меланомы, индуцировать апоптоз, воздействовать на клеточный цикл и менять морфологию раковых клеток, часть клеток из плавающей субпопуляции выживает, представляя собой подобие потенциальных метастазов в условиях пораженного меланомой организма». Д-р Калабризи поддержал гипотезу, несмотря на то, что она развенчивала магический эффект тауролидина.
К этому времени у шефа начался тяжелый завершающий рецидив рака челюсти, который и привел к его смерти в 2003 году. В некрологе «Государственный человек в онкологии», подписанном Е. Г. Бутильер, приведена цитата из высказывания бывшего директора Национального Ракового института С. Бродера: «Пол Калабризи был одним из самых блистательных ученых и клиницистов, которых я когда-либо встречал. Он был непревзойденным во многих областях, но главной чертой была его необыкновенная преданность больным».
Вскоре после завершения и отправки в печать статьи о раковых мутантах, устойчивых к тауролидину, я вернулся в РВГ, где продолжил работу с д-ром Ванебо по химиотерапии экспериментального рака поджелудочной железы. Кроме того, я был приглашен доктором В. Фалангой в Отдел дерматологии и хирургии кожи консультировать исследования по экспериментальной меланоме.
ГЛАВА 33
Воспоминания о бактериофаге
В мае 1995 года Максим закончил аспирантуру Йельского университета по специальности русская литература. Диссертация, за которую он был удостоен степени доктора философии, была посвящена поэтике рассказов Владимира Набокова. Мы сделали сыну подарок: всей семьей отправились в Париж. У меня была еще одна причина: меня пригласили в Пастеровский институт выступить с лекцией о поездках д’Эрелля в столицу советской Грузии — Тбилиси. В Пастеровском институте в 20-30-е годы Феликс д’Эрелль руководил лабораторией бактериофага. Тбилисский период работы первооткрывателя бактериофага был почти неизвестен на Западе (см. Главу 12 этой книги). Ко времени нашей поездки в Париж я закончил, а Мила перевела на английский язык, мою статью-мемуар «Феликс д’Эрелль в России», которая и должна была стать основой моей лекции. Известно было, что ближайший ученик и сотрудник Феликса д’Эрелля грузинский микробиолог Георгий Элиава несколько раз приезжал работать в Пастеровский институт (1918–1921; 1925–1927 и 1931–1932). Известно было также, что Г. Элиава был расстрелян по приказу Лаврентия Берии в 1937 году в Тбилиси, а Феликс д’Эрелль за отказ готовить лечебный бактериофаг для немецкой армии, оккупировавшей Париж, был брошен в тюрьму, где пробыл до 1944 года, когда столица Франции была освобождена американскими войсками и отрядами французского Сопротивления.
Итак, в мае 1995 года мы прилетели из Америки в Париж и поселились в недорогом отеле «Ла Мармот» («сурок» по-русски). Отель был вытянут вверх этажа на три и, действительно, напоминал сурка, стоящего на задних лапах. Наш «Ла Мармот», которого мы тут же окрестили в «Обормота», одним своим боком был обращен на улицу Монторгёй, которая была частью Чрева Парижа. Но и в наши дни улица Монторгёй вся уставлена палатками с самыми прекрасными на свете фруктами и овощами. Я нигде не видал ТАКОЙ клубники, или ТАКИХ персиков, или ПОДОБНЫХ помидоров. А рыба и всяческие креветки-устрицы! А нежнейшее мясо всех на свете пород домашних животных! А куры, гуси, утки, куропатки, перепела! А колбасы и сыры! Все это кричало, зазывало, обольщало! По краям же этого привозимого ежеутренне, а ежевечерне сворачиваемого торгового табора стояли кафе и кондитерские. А магазины, где продавали тут же во внутренних помещениях варившиеся сыры! А колбасные! И, наконец, венец всему — винные лавки с такими винами и коньяками, от одного названия которых — пьянеешь. Если не поленишься разобраться во французских корнях.
В конце улицы Монторгёй, приближающемся к улице Этьен Марсель, палатки становились победнее, кафе и винные лавки — обыденнее, мостовая — погрязнее. Нагулявшись по лучшему куску бывшего Чрева, напившись крепкого и ароматного кофе из маленьких фарфоровых чашечек и налакомившись пирожными, мы разбегались каждый по своим делам: Мила — по музеям и магазинам модной одежды и обуви, Максим — по букинистам и местам, связанным с жизнью Ивана Бунина и Владимира Набокова в Париже, я — в институт Пастера, где работал в двадцатые-тридцатые годы профессор Феликс д’Эрелль, открывший феномен бактериофагии. Мне предстояло пересказать мой мемуар сотрудникам института Пастера.
Париж хорош для сентиментальных ассоциаций. В конце пятидесятых — начале шестидесятых в нашей компании молодых питерских литераторов (Илья Авербах, Василий Аксенов, Дмитрий Бобышев, Сергей Вольф, Анатолий Найман, Эйба Норкуте, Евгений Рейн, Давид Шраер) был необыкновенный интерес к прозе Эрнеста Хемингуэя. Особенно оттого, что его характер, судьба и книги (казалось нам) соединялись в понятие настоящей литературы индивидуального стиля, какого-то волшебства, когда абсолютно достоверная деталь становится метафорой состояния.
