Дина Каминская - Записки адвоката
Мы видим, как один постукивает ногой об ногу, другой хлопает себя руками, пытаясь хоть немного согреться. Женщина натягивает на лоб платок так, что он почти закрывает глаза. И в это время за нашей спиной голос:
– Вот бы сейчас сюда пулемет, и всех их прямой наводкой.
И опять смех. Это та же публика из зала. Они не только веселые. Они фашисты.
Я часто вспоминаю эту сцену. Людей, которые стояли на морозе и не расходились. Разве это не демонстрация? Пусть без лозунгов и плакатов, без оркестров и флагов, но демонстрация подлинной солидарности.
Ах, как узок круг этих революционеров.
То-то так легко окружить их во дворе. —
писал в песне, посвященной этому процессу, один из известных московских бардов.
Нам казалось тогда, что это – толпа; но, может быть, их было не так уж много. Считаные люди, чьи имена и под письмами протеста, и под обращениями к мировой общественности. Они приходят на эти молчаливые демонстрации от процесса к процессу до тех пор, пока их самих не привозят в суд. Не в качестве зрителей, а уже как подсудимых. Сколько их уже прошло этот путь от участия в демонстрации солидарности до скамьи подсудимых?..
Каждый раз, когда слушались политические дела, я видела и тех, кто окружал эту толпу, – многочисленных «людей в штатском». Они следили за демонстрантами, фотографировали их, устраивали им провокации. Все – в надежде запугать, задушить эту традицию. Казалось, «так нетрудно окружить их во дворе». Но год от года толпа не делалась меньше, и традиция не прерывалась.
10 января 1968 года, когда глядели из окна третьего этажа на стоявших внизу, мы ясно различали, кто – кто. И хотя и те и другие одинаково замерзли, одинаково втягивали головы в воротники и подпрыгивали на месте, спутать их даже на расстоянии невозможно.
Но вот перерыв кончается, нам пора в зал судебного заседания.
Когда Топешкина ответила на последний из заданных ей вопросов, она хотела то ли чем-то дополнить свои показания, то ли сделать какое-то заявление.
– Нас не интересуют ваши заявления. Можете идти, – резюмирует Миронов.
А из зала уже несется:
– Иди, иди – детей надо воспитывать! Совсем совесть потеряла.
Миронов грубостью мстил свидетелям за непокорность. За то, что они не боялись, за то, что держали себя независимо. Если бы эти свидетели хоть слово сказали в осуждение обвиняемых, Миронов относился бы к ним по-другому.
Допрашивается свидетельница Людмила Кац. С ней я знакома еще по процессу Владимира Буковского. Это ее адвокат Альский в своей речи просил «оттащить от религии».
Людмила подтвердила, что Добровольский давал ей читать книги, изданные НТС.
Судья: Добровольский давал вам литературу явно антисоветского содержания. Как же вы, советский человек, могли с ним после этого иметь дело?
Свидетельница Кац: Тогда я не знала, что он окажется таким подонком.
Конечно, Миронов предпочел бы, чтобы свидетельница «осудила» не Добровольского, а Галанскова или Гинзбурга. Но он благодарен ей и за это. Он улыбается и разрешает Кац – единственной из всех допрошенных судом свидетелей – остаться в зале. Но проходит лишь несколько минут, и Миронов понимает, что он ошибся, что он неправильно расценил ее показания. До него доходит, что, назвав Добровольского подонком, свидетельница осудила его не за то, что он давал ей книги или рассказывал об НТС. Она осудила Добровольского за предательство.
В судебном заседании объявляется перерыв, после которого Кац в зал уже не пускают. Об этом Миронов распорядился лично.
И новый свидетель уже стоит перед судом. И опять Миронов не останавливает непристойные выкрики, не делает замечаний, не призывает сидящих в зале соблюдать обязательную в суде тишину и корректность. Он ведет себя так не потому, что от него этого требуют, что такова директива свыше, и не потому, что он не умеет управлять процессом. Просто ему нравится наблюдать, когда глумятся над подсудимыми, издеваются над их друзьями.
А потом наступила тишина. Замолкли самые шумные, казалось, что в зале никто не дышит. И только голос Миронова:
– Свидетель, назовите вашу фамилию, возраст и национальность.
И в ответ:
– Брокс-Соколов, Николай Борисович. 21 год. Гражданин Венесуэлы. Место рождения – ФРГ. Место жительства – Франция.
С предельным вниманием слушаем мы показания Брокса. Ждем, когда прозвучит то главное, то несомненно изобличающее наших подзащитных, ради чего привезли этого свидетеля из тюрьмы.
– Я студент. Учусь во Франции в Гренобле. Русским языком владею хорошо и могу давать показания без переводчика. В Советский Союз приехал как турист. В ноябре 1967 года я встретился в кафе с одной девушкой. Она рассказала мне о молодых русских писателях, которых арестовал КГБ. Спросила, соглашусь ли я оказать этим писателям некоторую помощь во время моей поездки в СССР, опустив в Москве в почтовый ящик письма в их поддержку. Ее имя Тамара Волкова. Она назвала имена писателей, о помощи которым она просила, – Галансков, Гинзбург и Добровольский. Во время встречи с Тамарой в кафе я был убежден, что речь идет о помощи действительно писателям, и потому согласился оказать возможную помощь людям, пострадавшим за свое творчество. От Тамары я узнал, что она – представитель организации НТС. В самых первых числах декабря 1967 года я опять встретился с Тамарой. С ней был еще какой-то человек, как я понял – тоже представитель НТС. К этому времени уже была известна дата моего отъезда в Советский Союз, и мы договорились о том.
– Товарищи адвокаты, перестаньте разговаривать. Вы мешаете работать.
Это судья Миронов прервал показания свидетеля, чтобы сделать нам замечание. Миронов был прав. Мы действительно разговаривали.
– Ты помнишь, какого числа мы просили отложить дело? – спрашивал меня один из коллег.
– Теперь понятно, почему удовлетворили наше ходатайство, – говорил другой.
– Они его ждали, – шептала я в ответ.
Правы ли были мы в своих предположениях? Точный ответ на этот вопрос может дать только КГБ. Но основания для такого предположения у нас были. И основания достаточно серьезные.
Ведь еще тогда, когда после категорического отказа отложить дело, наше ходатайство было неожиданно удовлетворено и нам предоставили значительно больше времени, чем мы просили, мы не сомневались, что подлинная причина отложения дела осталась для нас неизвестной.
Можно, конечно, считать, что совпадение во времени между отложением нашего дела и определившейся датой приезда в Москву Брокса явилось случайным. Но ведь наше дело не назначалось к слушанию до самого ареста и допроса Брокса. Очевидно, что в КГБ его приезд ожидали, что у них уже имелась информация о том, что едет человек со специальным заданием.
