Александра Толстая - ДОЧЬ
— Но разве это неправда? Все, что вы говорите, я много, много раз слышала от большевицких ораторов…
— Да нет, но я не состою в партии. И пожалуйста, я прошу вас, не называйте меня так, что я сочувствую большевикам.
Едва заметная дрожь пробежала от одного острого плечика к другому, сдвинулись удивленные брови. Я невольно улыбнулась. Она поймала мой насмешливый взгляд.
— Если бы вы знали, как здесь мучают в тюрьмах, особенно мучают коммунистов. Бьют, больно бьют…
— А в России коммунисты пытают людей…
Она пропустила мое замечание мимо ушей, она была так полна неправдой своего правительства, так хотела верить в правду большевиков, что мои слова не задевали ее, не входили в нее.
— …стоять, лежать не позволяют, надо по–японски сидеть целый день. И так жестоко бьют, — снова повторила она. — Ах, как я боюсь. Много раз хотела записаться в партию, но не могу. Знаю, что я нехорошая, что это плохо, очень плохо так бояться, но я не могу, не могу…
Раздражение во мне совсем улеглось. Такая она была смешная со своими выпяченными губками бантиком и таким неподходящим к губкам широким, умным, важным лбом, приплюснутым носом, блестящими узкими глазами и женской ласковостью, которая так и светилась в ней и которую скрыть мужской рубашкой, галстуком и мальчишеским обликом — ей никак не удавалось.
Такэ–сан была та самая японочка, которая провожала нас на московском вокзале, та, которая похожа была на повара на японском пароходе. Она недавно вернулась на родину.
Во Владивостоке закрылся японский банк, менявший японцам валюту не по советскому курсу, а по действительной стоимости иены и советского червонного рубля. И так как русский рубль в то время котировался на пограничной полосе приблизительно два американских цента, то жизнь в России стоила японцам очень дешево. Многие профессора, служащие, имевшие дело с русским языком, ездили и в Москву и за гроши скупали ценные старинные русские книги, учебники, классиков. Но советское правительство пронюхало об операциях японского банка и закрыло его. Японцам, жившим в России, пришлось менять иену по правительственному курсу, и жизнь стала так дорога, что многие японцы должны были вернуться на родину. Я это знала, но мне ужасно хотелось подразнить Такэ–сан.
— Ну и сидели бы в своей Советской России, а я поживу в капиталистической Японии, мне здесь гораздо больше нравится. Зачем приехали, коли тут вам плохо?
— Да, это правда, — отвечала она с серьезной искренностью. — там люди ищут новых форм, движутся куда–то, а здесь… Но мне нельзя больше жить в России.
— Почему же?
— Кушать нечего.
— Как так кушать нечего! Все делается для бедных людей, для пролетариата, и вдруг кушать нечего!
— Да, для бедных, — повторила она убежденно, — но временно немножко трудно, риса нет, т. е., конечно, можно достать, но очень дорого.
— Ну и без риса можно революции помогать. Русские рабочие не только без риса, но и без хлеба сидят. А наши старые революционеры — Фигнер, бабушка русской революции, Морозов и другие жизнью жертвовали, по двадцать лет в одиночном заключении сидели за идею, а вы боитесь без риса остаться!
— Да, это правда, — сказала она.
— Плохой вы революционер, Такэ–сан, — сказала я. Она была слишком бесхитростна, наивна и искренна, и желание дразнить ее постепенно пропадало. — Замуж вам надо, Такэ–сан, детей рожать и воспитывать.
— Мне надо замуж? — И она вдруг расхохоталась надтреснутым тенорком, как хохочут мальчики–подростки, у которых ломаются голоса, — Ха, ха, ха! Замуж, мне? Никак нельзя!
— Почему нельзя?
— Никто не захочет меня! — и она законфузилась. — Очень не–кра–си–ва-я.
Когда она приходила к нам, соседи глазели на нее. Профессорская Ока–сан с Кадзу–чаном за спиной выглядывали из дома, Суми–чан, вытирая на ходу красные руки и расправляя подвязанные рукава кимоно, выбегала на улицу и кричала:
— Смотрите, смотрите, какой хорошенький мальчик!
Японки смеялись, закрывая рты широкими рукавами кимоно, перешептывались и с жадной откровенностью рассматривали мальчика–японку. А она, в черном костюме, мужской шляпе и желтых башмаках на низких каблуках, с портфелем, быстро и деловито шагала по улицам, ни на кого не глядя. Она привыкла к насмешкам.
Такэ–сан часто с восторгом говорила нам о своей приятельнице, передовой и очень популярной среди молодежи писательнице, которая тоже сочувствует большевикам.
— Она очень умная, — говорила Такэ–сан, — не такая, как я.
Но мне показалось не так. Разговаривая с писательницей, я несколько раз вспоминала одно из любимых сравнений моего отца — человека с дробью. Числитель — качество человека, говорил он, знаменатель — его самомнение. У Такэ–сан был небольшой знаменатель, у писательницы — громадный.
— Здравствуйте, — сказала писательница и, не дожидаясь, пока Такэ–сан нас познакомит, это была излишняя формальность, протянула мне руку, немного выворачивая локоть. — Давно из России? — Она бойко говорила по–русски.
— Да, уже скоро год.
— Когда же думаете возвращаться?
— Да при большевиках возвращаться не думаю.
— Вот как!
Она пристально посмотрела мне в глаза, я не отвела своих. И как иногда, неизвестно почему, в людях мгновенно вспыхивает любовь, так здесь вспыхнула враждебность. Я не столько увидала это по тени, пробежавшей по ее бледно–серому, нездоровому, ожиревшему лицу, сколько почувствовала. Она мне тоже не понравилась. Я любила японских женщин, в писательнице же не было ничего ни женственного, ни японского. Ее развязность, непринужденность, мужеподобная одежда, манера, с которой она не переставая курила, опираясь на правый локоть, держа папиросу между двумя пальцами и тонкой струей пуская в потолок дым, все показывало, что она давно уже переросла ненужную и глупую, с ее точки зрения, нежную скромность и застенчивость японской женщины.
— Я думала, вы сочувствуете большевикам, вы столько лет работали с ними. Разве ваш отец не сочувствовал бы освобождению народа из–под гнета царизма?
— А что общего между большевиками и освобождением рабочего класса? — «Ох, не надо было бы спорить», — думала я.
— Что, что такое? Не понимаю… — Писательница вся насторожилась, готовясь броситься в бой; короткая рука с папиросой замерла в воздухе. — Большевики же раскрепостили рабочий народ.
И я не сдержалась, начался глупый, ненужный спор. Мы обе кричали, не слушая друг друга, недоброе чувство разгоралось все сильнее и сильнее. Писательница спорила так же, как я, то есть несдержанно и грубовато. Минутами я забывала, что она японка, мне казалось, что передо мной — большевицкая агитаторша.
— Вы говорите, что крестьян ссылают? — кричала она. — Ссылают не крестьян, а кулаков! И хорошо делают! Надо в порошок стереть всех тех, которые мешают советской власти! — Пухлый кулачок сжался и с силой опустился на стол. — Может быть, вы скажете, что надо и буржуазию по головке гладить? Пускай опять царя сажают…
