Бенгт Янгфельдт - Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг
«
с религией: церкви повсеместно сносились, а на Пасху 1929 года церковные колокола прозвонили в последний раз. Летосчисление стали вести не от Рождества Христова, а с 1917 года.
В 1929-м один за другим печатались восторженные отчеты об экономических достижениях и успехах советского народа. Идеологический аппарат работал на полную мощность, страна с энтузиазмом строила коммунизм. То, что коллективизация была жестокой и кровавой, а индустриализация — плохо спланированной, понимали, или позволяли себе признать, лишь немногие. А для тех, кто верил в социалистическую революцию, такие преобразования действительно означали “размах”. Не в меньшей степени это касалось и Маяковского, который, радуясь тому, что и он “впряжен в это напряжение”, внес свой стихотворный вклад в борьбу с религией и установление пятидневной рабочей недели.
Очередным этапом процесса советизации страны в 1929–1930 годах стала массированная “проверка и чистка советского аппарата”, то есть устранение “чуждых элементов” в комиссариатах и общественных институтах. Так же как и в шахтинском деле, чистка была направлена против “специалистов” сомнительного социального происхождения и/или тех, кто придерживался подозрительных политических взглядов. Самым важным критерием стал не профессионализм, а степень политической преданности государству (то есть партии). Подобную же чистку провели в области культуры и науки. Весной 1929 года была
развернута кампания против Академии наук, якобы проповедовавшей “аполитизм”, многих выдающихся ученых обвинили во “вредительстве”, а академия подверглась реорганизации. Подобные меры применили и к Институту истории искусств, одному из последних бастионов “формалистов”. Руководство МХАТа заменили, директора Пушкинского дома уволили и выслали за границу. Еще одним звеном политики закручивания гаек стал (секретный для того времени) запрет Комиссариата внутренних дел на формирование новых литературных, художественных и научных объединений. Наиболее примечательным проявлением тогдашнего политического климата было снятие с должности комиссара народного образования Анатолия Луначарского. Официально он сдал полномочия 13 сентября, но решение политбюро было принято еще 15 июля, а всего через две недели был назначен его преемник — Андрей Бубнов, верный соратник Сталина.
Когда в августе идеологическая чистка достигла кульминации в форме кампании против Бориса Пильняка и Евгения Замятина, “либеральный” Луначарский был уже уволен и не мог вмешаться. Писателей обвиняли и осуждали за то, что они опубликовали свои произведения за границей: Пильняк свою повесть “Красное дерево” в — просоветском! — издательстве в Берлине, Замятин главы антиутопии “Мы” — в русском эмигрантском журнале в Праге. Кампания была скоординирована и велась в нескольких газетах одновременно, официально за ней стоял РАПП, но инициатором было высшее партийное руководство (деятельностью РАППа, в отличие от других литературных группировок, управлял непосредственно ЦК партии).
По. принципу guilt by association' атаки на Пильняка и Замятина бросали тень на всю группу “попутчиков”, и вскоре в дикуссиях начали фигурировать имена Михаила Булгакова, Андрея Платонова, Ильи Эренбурга, Всеволода Иванова и других. Однако главными представителями “попутничества” не случайно выбрали именно Замятина и Пильняка — у обоих имелся идеологический багаж, который делал их особенно уязвимыми. Евгений
Виновен по ассоциации (англ.).
Замятин еще в 1921 году в статье “Я боюсь” (см. эпиграф на стр. 175) выражал сомнения относительно будущего русской литературы в условиях новой советской ортодоксальности, и через год его арестовали с намерением выслать из страны вместе с другими представителями интеллигенции на “философсом корабле” — этой участи он избежал благодаря вмешательству коллег-писате- лей. В 1924 году цензура запретила роман “Мы”, в котором описывался коммунизм XXVI столетия, Замятин потерял надежду напечатать его на родине, а в 1927 году роман был опубликован — не без содействия Романа Якобсона — на чешском и русском в Праге.
Именно этот перевод теперь, через два с половиной года, вменили Замятину в вину. В случае с Пильняком есть основания полагать, что плохую службу ему сослужила не повесть “Красное дерево” (в ней описывается безрадостная жизнь российской провинции), а напечатанная в 1926 году в “Новом мире” “Повесть непогашенной луны”, в которой более или менее открыто утверждалось, что в убийстве Михаила Фрунзе виноват Сталин. Повесть была посвящена критику Александру Воронскому — он обеспечивал Пильняка фактическим материалом. Когда через год Воронского арестовали по обвинению в троцкизме, имя Пильняка автоматически стало ассоциироваться с троцкистской оппозицией.
Тогда, в 1926 году, после нескольких унизительных отрека- ний, Пильняку удалось вернуться в литературу — не пришло еще время для кампаний вроде той, какая развернулась летом 1929-го. Новым в ней было, с одной стороны, то, что инициатива принадлежала высшему партийному руководству, а с другой — собственно пункт обвинения: никогда ранее писателя не осуждали за публикацию своих произведений за границей. Новым было и следующее: писательские организации поддержали не жертв, а преследователей. Замятин был председателем Ленинградского отделения Всероссийского союза писателей, Пильняк — Московского, но оба покинули посты: первый — по требованию правления, второй — по собственной инициативе и в знак протеста. “Впервые с самого начала русской письменности русские писатели не только признали полезным существование цензуры, но осу-
Евгений Замятин в 1921 г. утверждал, что “у русской литературы одно только будущее: ее прошлое”. Рисунок Юрия Анненкова.
дили попытку уклонения от нее путем заграничных изданий, — утверждал критик в парижской эмигрантской газете “Последние известия”, добавляя: —То, чего не могли добиться в течение сотен лет представители императорской власти, то, о чем не помышляли самые свирепые “гасители духа55 времен реакции, было достиг-
Борис Пильняк
“Попутчик” Борис Пильняк. Рисунок Юрия Анненкова.
нуто большевиками в кратчайший период и самым простейшим путем: объявлением как бы круговой поруки писателей. Цензурное нововведение большевиков немаловажное: право на книгу заменено правом на ее автора”.
Чтобы заручиться поддержкой писательского коллектива, РАПП обратился “ко всем писательским организациям и одиночкам с предложением определить свое отношение к поступкам Е. Замятина и Б. Пильняка”. Среди откликнувшихся был и Маяковский, который от лица Рефа выступил с заявлением, чей заголовок — “Наше отношение” — звучал прямым ответом на обращение РАППа. После беспечного признания, что он не читал “Красное дерево” Пильняка “и другие повести его и многих других”, он аргументировал собственную позицию следующим образом: “К сделанному литературному произведению отношусь как к оружию. Если даже это оружие надклассовое (такого нет, но, может быть, за такое считает его Пильняк), то все же сдача этого оружия в белую прессу усиливает арсенал врагов. В сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене”. Когда тем же вечером Маяковский обсуждал вопрос с Лили и Осипом, то за собой он признал право, в котором отказал Пильняку: “Ему не страшно было бы печататься в белом издательстве, потому что не его скомпрометирует издательство, а наоборот”, — записала Лили в дневнике.
