Борис Фролов - Военные противники России
Летом 1797 года положение в Париже сделалось угрожающим, власть Директории заколебалась. Выборы в парламент, проведенные в мае 1797 года, дали большинство голосов в обеих палатах французского парламента (Совет пятисот и Совет старейшин) роялистам и поддерживающим их слоям населения (так называемая «партия Клиши»). А избрание генерала Ш. Пишегрю председателем Совета пятисот (нижняя палата французского парламента) и Ф. Барбэ-Марбуа — председателем Совета старейшин (верхняя палата) явилось открытым вызовом Директории, так как тот и другой были ее непримиримыми врагами.
Правое большинство в обеих палатах парламента сразу нанесло удар в наиболее уязвимое место правительства. Оно потребовало, чтобы исполнительная власть отчиталась перед народными представителями о сделанных ею расходах. Парламентариев больше всего интересовало — куда ушли миллионы золотом, поступившие из Италии (от генерала Бонапарта), и почему государственная казна пуста. То были вопросы, на которые Директория даже при всей ее дьявольской изворотливости не могла дать вразумительного ответа. Законодатели не скрывали своего намерения заменить исполнительную власть в стране.
Продажное, погрязшее в коррупции, прогнившее насквозь и ненавидимое всеми правительство Директории теряло одну позицию за другой. Выборы в парламент наглядно это продемонстрировали. В распоряжении Директории оставалась только армия, поддержкой которой еще можно было заручиться, лицемерно апеллируя к лозунгу «Республика в опасности!» Директора, возглавляемые бывшим графом П. Баррасом, хорошо понимали, что штыки сильнее любых конституционных законов, они могут все. Важно лишь одно: чтобы эти самые штыки не повернулись против самих правителей. А в этом твердой уверенности не было.
Баррас долго колебался, к кому обратиться за помощью — к Гошу, Моро или Бонапарту? Это были три наиболее известных полководца Республики, авторитет и популярность которых в армии были очень высоки. Не было никаких сомнений, что армия пойдет за ними. Более других Баррас опасался Бонапарта, несмотря на то, что полтора года назад сам невольно способствовал его возвышению, сыграв решающую роль в его назначении на пост командующего Итальянской армии. Но с Гошем и Моро у него ничего не получилось. Эти военачальники отказались играть роль орудия в руках продажного политикана, замышлявшего государственный переворот. Оставался Бонапарт. Баррас был вынужден обратиться за помощью к нему. В Италию было направлено письмо, в котором Баррас писал, что он и его коллеги «были бы счастливы снова увидеть в своей среде генерала, так прекрасно действовавшего 13 вандемьера». Намек был более чем прозрачен. Бонапарт все понял и в свою очередь направил в адрес Директории послание, в котором, в частности, открытым текстом говорилось: «Если вы боитесь роялистов, обратитесь к Итальянской армии, она в два счета разделается с шуанами, роялистами и англичанами». После такого генеральского ответа все встало на свои места. Сговор Бонапарта с Директорией был согласован. Все намеки и недомолвки были отброшены. Бонапарт согласился оказать Директории военную помощь и обратился с воззванием к своей армии, в котором призвал ее защитить Республику от роялистской угрозы. Верные республиканским принципам генералы Итальянской армии также обратились к своим солдатам с соответствующими воззваниями. Одним из самых решительных и кровожадных было воззвание Ожеро. В своей прокламации он заявлял: «Трепещите, роялисты! До Парижа для нас остался лишь один шаг! Ваши беззакония уже оценены по достоинству и расплата за них — на конце наших штыков!» Однако сам Бонапарт от личного участия в государственном перевороте уклонился. Он менее всего желал компрометировать свою славу полководца полицейской акцией в духе вандемьера, хорошо понимая ее сомнительный, антиконституционный характер. Для этой грязной работы, считал он, найдутся другие. По его приказу в Париж во главе сильного отряда солдат отправился генерал Ожеро. По мнению Бонапарта, этот человек более всего подходил для такой роли. Относительно своего выбора он писал Директории: «Этот генерал решителен и мало способен к рассуждению, что делает из него прекрасное исполнительное орудие». Ослабляя свою армию на несколько тысяч человек, Наполеон Бонапарт ничем не рисковал, так как в результате заключенного 18 апреля 1797 года Леобенского перемирия с австрийцами боевые действия прекратились и велись переговоры о мире.
Ожеро прибыл в Париж, когда положение Директории было уже критическим. В ее составе произошел раскол. Из 5 директоров двое (Бартелеми и Карно) находились в оппозиции. Всем заправляло большинство — трое других директоров (Баррас, Ребель и Ларевельер-Лепо), образовавшие своего рода «триумвират». По Парижу ходили слухи об угрозе, якобы высказанной генералом Пишегрю в разговоре с одним из членов Директории: «Вам Люксембургский дворец — это не Бастилия; я сяду на лошадь, и через четверть часа все будет кончено». Прибывший в Париж Ожеро был сразу же принят Директорией. На встрече с ее членами он без каких-либо обиняков хладнокровно заявил: «Я прибыл, чтобы убить роялистов». «Какой отъявленный разбойник», — только и смог произнести Л. Карно, пораженный таким откровенным цинизмом генерала.
Но Бонапарт не только помог Директории военной силой в лице свирепого Ожеро и его солдат, он вооружил ее еще и политически. Как раз незадолго до этого его войсками в Вероне среди прочих трофеев был захвачен портфель роялистского эмиссара графа д’Антрега, содержавший, кроме других бумаг, неопровержимые доказательства измены генерала Ш. Пишегрю, его тайной связи с роялистами-эмигрантами. Эти документы Бонапарт передал Директории.
После того как в руках Барраса и его сообщников оказались эти убийственные для Пишегрю документы, неожиданно придавшие замышляемой ими антиконституционной акции вполне законный характер, они решили действовать, нанеся по своим политическим противникам упреждающий удар. Было объявлено, что государственный переворот направлен в защиту Республики. До кровопролития дело, правда, не дошло. Переворот был совершен бескровно. 18 фрюктидора (4 сентября) 1797 года 10 тыс. солдат Ожеро, назначенного Директорией командующим войсками парижского гарнизона, окружили дворец Тюильри, где заседали обе палаты французского парламента и, не встречая никакого сопротивления, заняли дворец, а затем произвели «чистку» депутатского корпуса. Отдельные выжрики народных представителей о «праве закона», «верховенстве конституции», «неприкосновенности народных избранников» и т. п. остались гласом вопиющего в пустыне. Тогда один из офицеров Ожеро, имя которого в истории не сохранилось, произнес знаменитую фразу: «Закон? Это — сабля!» Ожеро действовал так жестко и решительно, что с угрозой роялистского выступления было покончено практически в один день. «Триумвират» был в восторге, объявив его «Спасителем Отечества».
