Дмитрий Шепилов - Непримкнувший
Что же касается возврата к сталинизму… Ну давайте вспомним XX съезд.
Корр.:Говорят, что вы были автором обоих докладов Хрущева съезду — открытого и закрытого?
Д. Шепилов: Положение было такое. Ещё когда сидели и писали документы, готовясь к XX съезду, захожу к Хрущеву, говорю: как, Никита Сергеевич, что новенького, мы там все сидим, делаем документы… Он: «Вы, знаете, представили вот доклад, Пономарев там участвовал, другие — а мне не нравится это дело».
До того я заболел. У меня открылось язвенное кровотечение, и меня положили в Кремлевку. Но так как готовился съезд, я просил ускорить — и мне назначили голодовку — 12 дней. Бакулев участвовал в консилиуме, прочие светила. 8 дней я голодал, анализ крови показал, что дальше этого делать нельзя, кровотечение однако остановили, и я вернулся, захожу к Хрущеву, и он мне всё это говорит.
Предлагаю: давайте, Никита Сергеевич, я помогу вам, если хотите. Во всяком случае международную часть сделаю.
Я тогда привлек несколько человек — экономиста Леонтьева в том числе, и мы подготовили ему те разделы, в которых сами были квалифицированы: международный и ещё кое-что.
А дальше было так: он сделал доклад — потребовал себе это право, — уже полностью был хозяином положения. Я тоже выступил со своим докладом, когда начались прения, сидел около колонны. Подходит Хрущев сзади: «Дмитрий Трофимович, выйдем на минутку». Пошли в кулуары, туда, где всегда закусывали, и он говорит: я вот пытался с этими бурбонами (я понял, о ком это он) переговорить, чтобы дать критику Сталина, но они — никак … в общем, я хочу выступить о Сталине.
А надо сказать, что в этот период, после Сталина, мы уже на прогулках говорили с ним обо всём в полный голос. И он мне рассказывал такие вещи! Что Вознесенский, например, написал письмо Сталину: вы же знаете, что я ни в чем не виноват, зачем я сижу — и Сталин поручил Хрущеву, Булганину и Маленкову посетить Вознесенского и переговорить с ним «соответственно». Короче, все понимали, что судьба Вознесенского решена, Сталин не простил ему смелой книги о нашей экономике. Хрущев тоже очень неприязненно относился к Вознесенскому, завидовал ему, его независимости. Вознесенский позволял себе иногда резкости даже в отношении Молотова, других членов Политбюро. Так вот, Хрущев рассказывал: когда мы зашли к нему в камеру, он вскочил со стула: товарищи, спасибо, спасибо вам, что пришли, наконец-то! Булганин подходит к нему: мы тебе не товарищи! — и настолько сильно ударил его в ухо что тот рухнул.
А тогда у нас с Хрущевым период начался, когда он такие доверительные вещи мне рассказывал, мы уже говорили открыто, громко, он знал мои настроения… Конечно, мы тогда не знали девяти десятых того, что потом вскрылось — что дело было не в Каменеве и Зиновьеве, не в Бухарине, а что истреблено СТОЛЬКО народа.
И вот тогда на съезде он спрашивает меня: поможете? Я говорю — помогу. То есть я тогда был для него… противовесом его прошлому — тому, что раньше всё, что говорил Сталин, Хрущев наиболее горячо поддерживал. Тогда, говорит, поехали!
И мы уехали со съезда. По стенограмме можно установить, что в этот и следующий день мы на заседаниях съезда не присутствовали. Я сидел в своем кабинете, он сидел в своем, причем никаких указаний он мне не дал. Он сказал: мы же с вами говорили, вы знаете всё, помогите и сделайте то, что нужно. И я решил два вопроса поднять: международный — в чем состояла неправильность сталинизма — и военный, поскольку всю войну я провел на фронте. Я думал о том, какой ценой мы победили, об этих двадцати миллионах погибших, — ведь Сталин называл семь миллионов вначале. Вот главным образом эти вопросы я и делал. И я Хрущеву лично передал эти куски. Я убежден, что нужно их искать или в архиве Хрущева, или в архиве XX съезда, или у Шуйского — в Общем отделе. Когда меня недавно в ИМЭЛ пригласили на чай, там спросили: ходят слухи, Дмитрий Трофимович, что Вы писали закрытый доклад. Я ответил: совершенно неправильно. Я не автор и не соавтор его. Это была целиком инициатива Хрущева.
Когда Хрущев стал читать доклад, я улавливал только некоторые абзацы, которые я сделал. Фразы, раздельчики… Ну, и по стилю если взять, то можно найти… Кто писал ему этот доклад, я до сих пор не знаю, говорят, Поспелов, но я сомневаюсь, потому что не найти более лютого сталиниста, для него Сталин был иконой.
А международные дела? Хрущев в тот период продолжал везде брать меня с собой, я ездил в Югославию с ним в составе партийно-правительственной делегации. Надо было восстанавливать с ними отношения. Это было доброе дело, потому что Сталин говорил: мне стоит только мизинцем пошевелить, и тьфу эта Югославия. А Хрущев захотел примирения. Сформирована была делегация, и я в том числе. Сам он говорил с Тито, и говорил правильно, а у меня все встречи были с Карделем, потому что Кардель считался идеологом, лидером еврокоммунизма. Готовился я тщательно к этим беседам, у меня есть целый том выписок, речей. Тогда Тито мне сказал: вы там с Карделем разберитесь во всех вопросах, а мы тут займемся другими делами.
Тито был неуступчив в том, что надо установить отношения полного равенства и невмешательства КПСС в их дела, покончить со сталинизмом, когда всё предписывалось и приказывалось. Тито шел только на это. Хрущев, когда начались беседы с Тито с глазу на глаз, говорил мне: никак не хочет он принять наше руководство, нашу руководящую роль в коммунистическом мире… Я сказал: Никита Сергеевич, не нужно нам претендовать на лидерство, когда пришли сюда примиряться, не нужно настаивать на лидерстве. Так мы с Карделем написали эту декларацию, которая и сейчас иногда вспоминается — о нормализации отношений.
Потом пригласил уже Хрущев Тито, он приехал в Москву, и за несколько дней до этого — а отношения с Хрущевым у меня тогда ещё не были испорчены — Хрущев сказал мне: приезжает Тито, а у нас Молотов министр иностранных дел, как же мы будем его принимать? Молотов работал вместе со Сталиным, который говорил, что только мизинцем шевельнуть — и нет Югославии, Молотов всё это поддерживал, проводил эту линию. Я предлагаю — надо освободить Молотова от этого дела и назначить Шепилова.
Так состоялось мое назначение. Но в отношении Тито у Хрущева было то же, что с Мао Цзэдуном. Та же эволюция: сначала примирение, добрый шаг, а потом опять: Тито оппортунист, реформист и так далее. Как при таком можно было с ним работать?
Так что возвращаясь к вопросу об антипартийной группе и о возврате к сталинизму — такова была реальная картина.
Но после пленума… тут уже стало нагромождаться всё. Хрущев, конечно, знал, что я к 37-му году никакого отношения не имел, ни к каким репрессиям, это составляло мой главный политический капитал — вот почему и появилась на свет эта формула: антипартийная группа в составе Молотова и проч., и примкнувшего к ним Шепилова.
